Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл Страница 6

Моей дорогой, благочестивой и благоразумной супруге Шейне-Шейндл, да здравствует она!

Во-первых, уведомляю тебя, что я, благодарение богу, пребываю в полном здравии и благополучии. Дай бог и в дальнейшем иметь друг о друге только радостные и утешительные вести. Аминь!

А во-вторых, да будет тебе известно, что иметь дело с «бумажками» не значит, как ты думаешь, – просто торговать бумагой. Это только так называется, на самом деле речь идет об акциях, петербургских акциях, например таких, как «Путивль», «Транспорт», «Волга», «Мальцевские» и тому подобных. Это такие фабрики, где на акции строят железные дороги, то есть выпускают акции по сто рублей, а платят за них триста, потому что выдают «девендент».[17] Чем больше «девендента», тем лучше. Но так как до конца года никто не знает, какой «девендент» будет выдан, то действуют втемную – покупают и покупают. Начинается, таким образом, «гос», то есть бумаги растут в цене, люди зарабатывают деньги, а среди них и я. Ты бы видела, дорогая моя жена, как мелкие людишки, маклеры, нищие вдруг выросли, сделались богачами! Живут на дачах в Бойберике, ездят за границу, на купанья, дамы у них ходят разодетые в бархат и золото, дети разъезжают на «лесепедах», в доме держат «губернанток», говорят по-французски и играют на фортепьянах, едят варенье и пьют вишневку, рубль – не деньги, не житье, а сплошное удовольствие! И все это – на «бумажки». Посмотрела бы ты, что творится на Крещатике, когда наступает день! Полно народу! Да и что удивительного? Из контор выгоняют, на улице стоять не дают. А ведь каждому хочется узнать раньше других, как обстоят дела… Кутерьма! Вот прибыли сегодня из Петербурга «Путивльские» по сто семьдесят восемь, – ну, как же не купить «Путивль»? Или, скажем, «Мальцевские», говорят, пришли по тысяче триста пятьдесят, – неужели не купить «Мальцевские»? Они каждый день растут в цене! На свои «Путивльские» мне предстоит заработать добрых несколько сотен. Но подождут они, положим, пока я их продам! Наоборот, я рассчитываю прикупить еще штук полтораста «Путивльских» и пять «Мальцевских» и немного «Волги». А если бог даст, то куплю еще немного «Транспорта», потому что из Петербурга пишут, чтобы обязательно покупали «Транспорт»! У всех здесь имеется «Транспорт»: у мужчин, у женщин, у врачей, у меламедов, у лакеев и прислуг, у ремесленников, – у кого только нет «Транспорта»? Здесь, когда встречаются, первым долгом спрашивают: «Как сегодня с „Транспортом“?» Зайдешь в ресторан, хозяйка спрашивает: «Почем сегодня „Транспорт“?» Покупаешь коробок спичек, – лавочник спрашивает: «Почем сегодня „Транспорт“?» Словом, Егупец это место, где действительно можно заработать. Все спекулируют, все тянутся вверх, зарабатывают деньги, а среди них и я. Но так как мне сейчас некогда, то пишу тебе кратко. Даст бог, в следующем письме напишу обо всем подробно. А пока дай бог здоровья и удачи. Кланяйся сердечно каждому в отдельности.

Главное забыл! Ты спрашиваешь, что я делаю по ночам в Бойберике? Я же тебе писал, что в Егупце евреям жить нельзя, разве что «первогильдейцам».[18] Когда я разгружу свой «портфель» и увижу итог, я уплачу «гильдию» и смогу жить в Егупце со всеми наравне. Пока приходится скрываться, а лучшего места, чем Бойберик, не найти. Это – дачная местность. Здесь много дачников. Дачники бегут, и я бегу. Понимаешь?

Моему почтенному, дорогому, именитому, мудрому и просвещенному супругу Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава богу, вполне здоровы. Дай бог и от тебя получать такие же вести в дальнейшем.

А во-вторых, пишу я тебе, дорогой мой муж, что у нас случилось несчастье, которое окончилось счастьем. Наш Мойше-Гершеле проглотил копейку! Пришла я с базара, – это было в пятницу, купила рыбу, свежую, еще трепетавшую, а ребенок кричит, надрывается! Я его бью, колочу, а он не перестает кричать! «Чего тебе надо? Наказание божье! Тварь противная! На, возьми мои горести! Колики в животе! На тебе копейку!» Еле-еле, с трудом успокоился. Через несколько минут спохватываюсь: «Мойше-Гершеле, где копейка?» – «Нима тапейчи», – отвечает он и ручкой показывает на ротик. Проглотил? Ох, горе мне! Ох, беда! Беру ребенка, заглядываю ему в рот, – ах ты господи! Ах, несчастье мое! «Мойше-Гершеню! Душа моя! Скажи, куда ты девал копейку?» Трясу его, колочу, щипаю, синяков наставила, а он в один голос кричит: «Нима, гам тапейту, гам!» Словом, привела его к доктору, а тот велел кормить его картошкой… Два дня мучили ребенка, насильно пичкали картошкой, ни молока, ни глотка воды не давали, одну только картошку да картошку, думала – конец моему ребенку! И только на третий день стали убирать в доме, смотрю – в кровати, под подушкой, лежит копейка! Так бы они здоровы были, наши доктора, как знают они, что такое болезнь! Вот, не хватало мне! Как мама говорит: «К горестям добавка…» Я должна возиться с его детьми, с докторами, с чертями-дьяволами, а ему, золотодобытчику моему, хоть бы что! Носится из Одессы в Егупец, из Егупца в Бойберик! Нашел, чему радоваться: «бумажки», «транспорты», «портфели»! Втемяшил себе в башку, что можно одним духом богачом стать! А ведь это – мать говорит: «Похуже всякой хворобы…» Глупый, рассказываешь ты мне чудеса в решете: «акции-шмакции», «девендент-шмевендент»… Выеденного яйца все это не стоит! С одними пятью пальцами богачом не станешь. Моя мама говорит: «Кто лихоманку вложит, тот хворобу и вынет…» Заруби себе, Мендл, на носу: все твои егупецкие людишки, которые, как ты пишешь, одним махом разбогатели, в скором времени, бог даст, снова будут теми же нищими, только малость посвежее. Потому что я верю в твои «транспорты» и «мальцевские» так же, как и в одесский «Лондон». Уж я скорее поверю в колдовство и нечистую силу, чем во все твои егупецкие «портфели»… Ох, съела бы собака мое сердце, – она бы взбесилась… Я должна видеть, как у людей жены уважением пользуются, слово иной раз скажут, а то и прикрикнут так, что у мужа поджилки трясутся, – а мне нужно подлаживаться, слово боюсь вымолвить, обругать не смею мужа за позор, который мне приходится принимать от людей… Я должна делать веселую мину. «Щеки себе щипать, – как мама говорит, – чтоб румянец стоял…» Но – что мы и что наша жизнь? Буду я так изнывать и таять потихоньку, покуда не истаю как свеча, буду убиваться от досады, убиваться, и надорваться бы твоим егупецким щелкунам, как желает тебе и сейчас и всегда от всего сердца

Погоди-ка! Берл, сынок дяди Менаши, нажил себе новую беду: он на той неделе погорел, вышел в чем мать родила. А теперь ему же хлопот не обобраться: враги донесли, что все у него было застраховано втрое против стоимости, поэтому он, наверное, сам произнес молитву: «Благословен сотворивший огненные светила!»…[19] Пригласили его к следователю. Но Берл тоже не из тех, что десяток на копейку: у него свидетели, которые готовы присягнуть, что его в ту ночь и дома-то не было. Однако пока что его засадили, а Златка с испуга выкинула и родила семимесячного. Поздравляю тебя!

Моей дорогой, благочестивой и благоразумной супруге Шейне-Шейндл, да здравствует она!

Во-первых, уведомляю тебя, что я, благодарение богу, пребываю в полном здравии и благополучии. Дай бог и в дальнейшем иметь друг о друге только радостные и утешительные вести. Аминь!

А во-вторых, да будет тебе известно, что я уже связался с Варшавой. Ты, пожалуй, спросишь: коль скоро я живу в Егупце и торгую с Петербургом, – зачем же я полез в Варшаву? Не беспокойся, Варшава – тоже город! В Варшаве тоже имеются «бумажки», да какие еще «бумажки»! На Варшаве биржевики состояния нажили! Варшава – это не Петербург! Варшава – сотнями швыряется. Варшава на той неделе взяла да и подняла «лилипуты» с тысячи двухсот до двух тысяч! Ну, скажи сама, можно ли не купить такую бумагу? Или, скажем, «возочки». Недели три тому назад они стоили тысячу четыреста. А сейчас, как ты думаешь, какая им цена? Две тысячи! И без купона! Ведь это же злодеем надо быть, чтоб не купить такую бумагу! Затем у Варшавы еще одно достоинство: она не требует денег, она знать не хочет никаких «депо». Хочешь иметь «лилипуты», «возочки»? Уплати сотню-другую сверх курса и делай себе «премию» до «ультимо», то есть до начала следующего месяца. Наступит начало месяца, тогда поступай, как знаешь: либо бери бумажки, либо не бери. Но кто даст тебе дождаться начала месяца? На то господь бог и создал маклеров на белом свете, чтоб они проходу не давали: «Нет ли у вас „лилипутов“?», «Нет ли у вас „возочков“?» И морочат голову до тех пор, пока не дадут сколько-нибудь сверх курса и не выманят у тебя твои «бумажки». Вот только вчера насели на меня два одесских маклера, пристали, чтобы я отдал им мои «лилипуты» и «возочки». Нашли кого дурачить! «Братцы! говорю я им. – Нет у меня ничего! Быть бы мне так же чистым от всякого зла!» Словом, отбояривался я от них до тех пор, пока они все-таки не выманили у меня пять «лилипутов» и пять «возочков». Но я их здорово нагрел! Я тут же сделал кое-какие комбинации, и есть надежда, что я, с божьей помощью, на этом деле заработаю, потому что везет мне, не сглазить бы, в последнее время здорово: что ни куплю, на другой день дорожает. Все говорят, что я счастливчик! Дай бог, чтобы «ультимо» прошло в Варшаве благополучно, тогда у меня освободится весь «портфель», и я свяжусь с другой конторой, потому что в той, с которой я сейчас веду дела, столько народу, что не знаешь, на каком ты свете. На той неделе чуть не вспыхнул скандал: уже доходило до пощечин, то есть один из нас уже получил пощечину… Но так как мне сейчас некогда, то пишу тебе вкратце. Даст бог, в следующем письме напишу обо всем подробно. Пока дай бог здоровья и удачи. Кланяйся от меня сердечно каждому в отдельности.