Татьяна Мудрая - Полынная Звезда Страница 6

– Я умолил высших. Вина моя возросла благодаря отлучке и тому, что за ней воспоследовало. А к тому же после гибели Тангаты на самом пороге действа все жаждали зрелища, окрестный луг был полон народу. Стража не справлялась, не могла оттеснить на достаточно безопасное расстояние…

– Не гони телегу вперед лошади. Откуда твой братец взял дирг?

Так назывался на их языке кинжал.

– Я принёс в темницу с воли. Не удивляйся сделке, не спрашивай, чем заплатил за то, чтобы меня выпустили и впустили. Меня сочли неопасным, к тому же тюремщики полагали, что я буду польщён тем жребием, который мне выпал. Не захочу иного.

То, что вырисовалось из недомолвок, было невероятным.

– Судьи что, так вот мимоходом возвели на костёр тебя?

Эуген замолчал и попробовал было высвободиться из моих рук. Выпрямился внутри кольца.

– Я трус. Не смог принять оружие после брата. Предпочёл, чтобы казнь совершилась сама собой.

– Ну конечно, подобных трусов ещё поискать.

– Простолюдины вокруг бревёнчатого колодца мигом успокоились, едва меня поместили на верх сруба и привязали к столбу. Высокие Домы сочли кару более достойной и соответствующей моменту, чем прежняя. А родители… Они с самого начала отреклись, для них мы оба стали хуже, чем мёртвые. А так хотя бы память о нас очистилась от пятен.

– И ты принял боль как должное.

– Какая боль? Меня не увидели нагим – такая сразу взметнулась стена из пламени. Перед этим всё прочее ничтожно. К тому же потом…

Эуген наклонился снова и вынул клинок из петли, что удерживала его за голенищем.

– Потом, когда стало совсем плохо и меня покинула радость верного решения, я почувствовал в своём сердце это.

Ну, положим, до того он успел вдоволь нахлебаться беды.

– И тотчас перенёсся сюда. Один.

– Ты считаешь, что наказан?

– Несомненно. Иначе вместе со своим диргом здесь очутился бы и мой отважный Тангата.

На том мы расстались. Чтобы утром снова встретиться для беседы.

Но немало должно будет пройти времени, прежде чем клинок нарисует на прельстительном изображении косой крест. Так думал я.

И пока довольно об этом.

Мирок вокруг нас успокаивался. Липы во дворе замка стояли, по-прежнему ощетинившись мертвыми ветками, но в лесу цвели не одни сосны. Облако белого цветочного дурмана, крошечные невесомые лепестки окутывали небольшое деревце рядом с опушкой. Мелкие ягоды, зрея, глянцевито чернели.

– Это называется «черёмуха», – объяснила нам Валентина, когда Эуген принес ей слегка привядшую цветочную кисть вместе с листьями. – Не держи её в шатре – ещё дурные сны от тесноты привидятся. Ах, до чего же мы все в молодости любили этот запах! «Услышь меня, красивая, услышь меня, хорошая», – пели. А дальше: «Ещё не вся черемуха тебе в окошко брошена». Кусты это были и большие деревья. Говорили, что когда черёмуха набирает цвет в мае – это к заморозкам.

У нас это было к перемене.

Немного погодя я, выйдя на крыльцо, заметил, что между обширным загоном Эугена и штакетником Валентины вклинился еще один двор. Небольшой дом посреди цветущих кустов лиловой сирени, куртин бирючины и кизильника досконально повторял его очертания: ближние ко мне стены и навес плоской крыши, вывернутый, как шляпка несуразного гриба, сходились под острым углом, а дальние смыкались прямоугольно. Ограда из чёрного чугуна, видная в перспективе, струилась причудливыми извивами. Всё это я оценил в единый миг – таким стало устройство моего нового зрения. Дорожки, вымощенные серой сланцевой плиткой, без видимой цели рассекали пространство.

А на одной из них стоял только что приставший к нашему берегу новичок.

Гладкая стрижка, куда короче той, что принята у мужчин, еле прикрывала уши. Лупа на переносице, с петлей шнура, которая повисла сбоку, придавая ему не по возрасту брюзгливый вид. Старики, зрение которых мутнело, в мое время пользовались чем-то отдаленно похожим, но редко щеголяли своей слабостью. Наряд был похож на картинки в Валентининых модных журналах гораздо больше, чем тот, в котором прибыл к нам Эуген. Пиджачная пара: жакет и брюки – темно-серые в тонкую полоску, крават… простите, галстук, – чёрный на фоне белой подкрахмаленной рубашки, на лацкане – плоский ярко-красный бант с распущенными концами, углы воротника почти закрывают щеки, гладкие и чуть загорелые. На коротком поводке весело бесновалось существо, похожее на остромордую колбасу – упитанное, вислоухое, с хвостом наподобие крысиного, лишь чуть покороче.

Мы с пришельцем столкнулись глазами, и меня буквально протащило ему навстречу.

– Привет вам, – сказал я. – Я Моргаут, сосед ваш.

– Я – шевалье Ромэйн Гари. А вот его, – он поклонился и одновременно повёл глазами книзу – Бонами Гольд. Гладкошерстый такс, если вам будет угодно. Не беспокойтесь, собака не боевая.

– Разве бывают такие? – спросил я в недоумении. – Мне говорили о бойцовых породах. Их стравливают между собой, как кельты – своих низкорослых жеребцов.

– Простите, я плохо понимаю ваш жаргон – мысли доходят до меня куда успешнее. Стравливать необходимо, чтобы выявить способных сражаться в бою. Бонами не из тех: это норная порода. Охотничья. В идеале, разумеется.

Собака тем временем деликатно приблизившись, обнюхала мои штаны и сандалии. Для того, чтобы забраться на подол туники, ей явно не хватало роста.

– Вы воин?

– Полагаю, вы это о моём алом знаке доблести.

Я удивился.

– Розетка Почетного Легиона, – он мельком тронул рукой ленту. – Впрочем, это скорее следует читать как знак Красного Креста.

– М-м?

О римских легионах я имел точное понятие, о кресте – тоже, однако сие мало мне помогло.

– Награда за сбор средств для организации. Среди моих собратьев-художников в том числе. Мы занимались врачебной помощью, заботой о пленных и подобными вещами, на которые никогда не хватает денег у воюющих правительств. Общество «Международный Красный Крест».

– Я знаю, – радостно отозвалась Валентина, которая, едва завидев нас обоих, поспешила к заборному перекрёстку. – Они моему Коле помогли, хоть это и не разрешалось. Мы, советские, в Красном Кресте и Полумесяце не участвовали.

– Вот как, – Ромэйн сдержанно улыбнулся. – Советы – это, уж наверное, не Первая, а Вторая Мировая? Мы с моей тогдашней подругой почти с самого начала бежали в Италию, где всё же было поприличней и Германии, и оккупированной Франции. Хотя живописать при дуче оказалось практически невозможно. Спасибо, хоть жить удавалось.

Дальше последовало бурное сближение, возгласы типа «какая замечательная у вас такса», объяснения типа «да, истинный друг, в том мире он погиб на лисьей охоте; лиса оказалась двуногая, вы понимаете, из тех, что сшивают свою шкуру с клочком шкуры льва».

И, естественно, тотчас же как бы сам собой затеялся очередной пир. Правда, Эуген слегка изменился в лице при виде незнакомца, но он вообще с трудом сходился с людьми. Зато Валентина прямо наизнанку вывернулась – так ей польстило, что она снова имеет дело с живописцем.

Манеры новичка были удивительны – ему потребовался по крайней мере десяток инструментов помимо ложки, крошечных двузубых вил и столового ножа. Но в том, что они были уместны, сомнений у нас не возникло – с таким изяществом он с ними управлялся. Кстати, я даже не подозревал, что в доме архитектора хранятся подобные редкости, оправленные в серебро.

– Вы отличная кулинарка, Валентин, но с одним ножом и сковородой управляться трудно. И печь в любую жару у вас топится. Отчего вы не устроите себе электричество? – спросил Ромэйн после сражения с окрошкой, капустными шницелями и сладким пирогом, который мы запивали брусничным морсом из тяжелых кружек резного хрусталя.

– Хлопот много, – ответила Валентина. – Заказывай станцию, подстанцию, провода…

– У меня вместо крыши – солнечная батарея, – объяснил тот. – Для студии. Солнце, правда, здесь какое-то странное, тускловатое, но дни долгие. Вечное лето. Подключайтесь, если хотите, или я для вас попрошу десяток беспроводных панелей – знаю, какую систему заказать. Вот для хижины и замка не стану: испортит впечатление.

Кивок в сторону меня, другой предназначен Эугену.

– А чем мне заплатить? – спросила Валентина. – Я понимаю, здесь многое нам даром достаётся, и всё-таки. От себя хочется что-то отделить.

Ромэйн понял её с полуслова:

– Масляные краски поищите или хотя бы темперу. Вы же говорили, что был такой знакомый художник.

Потом он удалился кружным путём и увёл с собой таксу.

– Чудесная какая женщина, – заметила Валентина, споро перемывая посуду: этого она не поручала никому из нас обоих, боясь, что разобьём.

– Вы снова ошиблись, он сам говорит, что шевалье.

Эуген выразительно ухмыльнулся моей реплике. Я заметил, что он стал держать себя заметно свободней после того, как вытряхнул из себя паскудную начинку.