Сергей Григорьев - Малахов курган Страница 7

– А куда мешки подевали? – спросила Анна дочерей.

– Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры[68] обложили. Туров[69] не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.

– На то казенные мешки есть. Знала бы – не дала! – сердилась Анна.

– Маменька, милая, – ответила Ольга, – да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! – говорит. – Так и будет эта батарея называться: „Девичий бастион“». Вот какой чести, милые сестрицы, мы удостоились, пока вы дома сидели!

– А куда Веню девали?

– А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.

– Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы – не пустила… – ворчала Анна.

– Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть… Да вот он сам, Венька! – крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.

Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.

Она завизжала от боли, подула на пальцы ушибленной руки и рассмеялась.

– Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался… Руки-то все черные.

– Это мы, между прочим, блокшив[70] к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!

– Вот батенька придет – он тебе дела пропишет!

– А батенька и совсем нынче не придет: велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.

– Да где ты его видал?

– В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал…

– Эка тебя носило! – упрекнула мать. – Везде успел побывать.

– Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.

– Чей это Митька?

– «Чей, чей»! Михайлова, механического офицера с «Владимира», сын. Я и Тришку видал. Машину он мне показал. Вот чудеса-то, милые сестрицы!

– А Михайлу тоже видал?

– А то нет! Мы с батенькой к нему нарочно на корабль ездили.

Сестры, слушая младшего брата, переглядывались с матерью и меж собой улыбались – все разные, но улыбались они одинаково, и улыбка их роднила. Вечерний тихий свет размыл и сгладил морщины на лице Анны, и она казалась не матерью, а старшей сестрой Маринки. Суровое лицо Хони стало мягким, и даже ее тонкий нос с горбинкой, за что Веня ее прозвал «ястребинкой», сделался похожим на «чекушку» Маринки. Червонно-золотые косы Ольги в сумерках не отличишь от черной косы Наташи. И у всех одинаковые с матерью темные, как вишни, глаза, а днем у Маринки и матери глаза голубые…

– Расскажи, Веня, всё-всё, что видал, по порядку, – просит Наташа.

– А крестного видел в штабе? – спрашивает тихо Хоня.

– А то нет!

– Все расскажи, что видал. А чего не видал, соври, – прибавила Ольга.

– А Погребова не видал? Я знаю, не видал. Врешь! – заторопилась Маринка.

Веня лукаво посмотрел на Маринку, подмигнул матери, погладил себя по животу и, скорчив кислую рожу, сказал:

– До чего есть хочется! Кишки будто на палку навертывают…

– Чего ж мы, девушки, всамделе?! – обратилась мать к дочерям, словно ровесница к подругам. – Надо молодца накормить. Хоня, давай ужинать.

– Да! Его кашей накормишь – он уснет, ничего и не расскажет, – сердито молвила Маринка.

– Про всех расскажу. И про кого тебе надо – не забуду!

Кукушка

После ужина Анна сказала:

– Посумерничаем[71], девушки! Давайте-ка на двор под березу скамейку. Веня нам все расскажет, чего видел, чего нет.

– Вот еще, сумерничать! – заворчал Веня. – Обрадовались, что батенька ночевать не пришел. Он бы вам задал: «Марш все по местам! Что это на ночь за разговоры!»

Маринка хлопнула Веню по животу.

– Ишь набил барабан! Я говорила: заснет и ничего не расскажет.

Веня рассердился:

– Ну да! Я-то засну? Мое слово верное. Раз сказал, так и будет…

– Хоня! Оставь горшки до утра!

– Да! Тараканов разводить. Идите, я мигом приду…

Под березкой на дворе поставили скамейку. Анна села посредине, лицом к месяцу. Веня приладился на колени матери. По правую руку Анны села Наташа, по левую – Маринка и Ольга.

– Рассказывать, что ли? А то вон скоро месяц зайдет, – пробурчал Веня, протирая глаза.

– Погоди, Хоня посуду вымоет… Да ладно! Хоня! – крикнула Ольга. – Будет тебе, что ли! Иди, а то наш месяц ясный закатиться хочет.

– Иду! – ответила Хоня, проворно сбегая с крылечка.

Она явилась с шалью, накинутой на плечи.

– Ну, начинай с самого начала, как с Митькой убёг.

Веня начал примащиваться на коленях матери поудобней.

– Вот так будет ладно! – сказал Веня, устраиваясь меж колен матери, словно в люльке. – Ну, слушайте. Только, маменька, не вели Ольге меня за волосы дергать. А Хоня мне пятки щекочет. Не вели им баловаться, маменька… Я бы ведь пошел с Маринкой да с Ольгой крепость делать, а Митька мне навстречу: «Ты куда?» – «Крепость строить. А ты?» – «Я в штаб. Говорят, будто кукушка в часах испортилась». – «Кабы испортилась, мне бы батенька сказал». – «Мне, – говорит, – Ручкин сказывал – он чинить кукушку пошел». – «Надо поглядеть!»

Мы и побежали с Митькой. Забежали со двора. Просунулись в буфетную. Верно! Стоит Ручкин перед часами на стуле… – Веня тихонько толкнул Хоню. – Ты, Хоня, зря его давеча осмеяла: человек стоящий. Беды нет, что малого роста… Механик! Глядим – верно, кукушка испортилась. Ручкин крышку открыл, дергает за веревочку – кукушка молчит. Стрелки на половине одиннадцатого стоят.

«Совсем, Ручкин, испортилась?» Ручкин посмотрел на меня печально и только вздохнул. Дернул веревочку. В часах зашипело. Дверка открылась. Кукушка высунулась: «Ку-ку!» – и спряталась. Значит, еще жива! Действует! Ручкин перевел стрелки. Поставил на двенадцать. Кукушка и пошла: «Ку-ку! Ку-ку!..» Мы с Митькой считали: раз, два, три… А Ручкин стоит на стуле задумчивый такой. Даже мне его жалко… Двенадцать, тринадцать… Вдруг дверь из зала открылась…

Веня опять тихонько толкнул Хоню в плечо.

– Из двери выглянул Хонин крестный, Павел Степанович, – видно, сердитый, не до кукушки ему. Увидел Ручкина, засмеялся и закрыл дверь. Кукушка прокуковала еще двадцать три раза. А тут выходит из зала батенька с большим подносом. На подносе – чашки и бутылка. Батенька поставил на стол поднос и выхватил из-под Ручкина стул. Тот чуть успел спрыгнуть! Как закричит батенька на Ручкина: «Ты что тут раскуковался?! Там господа флагманы судят, как Черноморскому флоту быть, а ты здесь кукуешь!» Ручкин отвечает: «Так ведь вы сами просили, Андрей Михайлович, кукушку посмотреть!» – «Посмотреть, а не куковать!» Ручкин надел картуз и пошел вон совсем расстроенный.

– Не повезло нынче Ручкину!.. – вздохнула Хоня. – А тебе что батенька сказал?

– «А вы здесь зачем? Пошли отсель, где были!» Мы с Митькой – к двери. «Стой! Жди приказания!» Батенька ополоснул чашки. Налил чаю. Самовар на столе кипит у него. Достал из шкафа бутылку, откупорил, поставил посередке подноса и пошел с ним в залу. Я, само собой, кинулся дверь открыть. Заглянул в залу. Сидят все. Накурено – страсть! Все сразу говорят, инда[72] у меня в ушах заскорчило[73]. Я закрыл за батенькой дверь. Он вскорости вернулся с пустым подносом, а в другой руке держит пакет. «Вот, бегите на пристань, возьмите ялик[74] и везите пакет на „Громоносец“. Экстренный пакет его превосходительства адмирала Нахимова его светлости князю Меншикову на корабль „Громоносец“. Если там спросят, почему не по правилу, без шнуровой книги[75], скажите – все вестовые в расходе, не с кем было больше послать. Пошел!» – «Есть!»

Я – на двор, на улицу. Митька – за мной. На Графскую. Через три ступеньки вниз по лестнице! Вот беда – у пристани ни одного ялика! «Громоносец» не у стенки, а посреди бухты на якоре поставлен, правым бортом к входу в рейд. Пушки из люков глядят. Мы с Митькой начали в два голоса кричать: «На „Громоносце“! Шлюпку давай! Пакет срочный его светлости! Эй! „Гро-о-мо-но-сец“!» Никакого внимания! Видно: капитанский вельбот[76] на воду спущен, гребцы на банках[77]. Фалгребные[78] на трапе стоят. Вахтенный начальник по шканцам[79] похаживает, с ним флаг-офицер[80]. Того и гляди, светлейший выйдет, сядет в шлюпку и катнет на ту сторону. Вот лихо!

Да тут едет к пристани яличник, Онуфрий Деревяга. Пустой. Зачалил за рым[81]. Вылез. Мы к нему: «Вези сию минуту на „Громоносец“. Срочный пакет от Нахимова князю». – «Полно врать! Чтобы тебе пакет в руки дали?!» – «А вот дали!» Я прыг в ялик. Митька за мной! Онуфрий притопнул деревянной ногой: «Брысь из лодки!» – «Да, как же!» Скинул я фалень[82] с рыма. Митьке: «Греби!» Отпихнулся. Деревяга только ахнул. Бегает по лестнице, ногой притопывает: «Караул! Ялик украли! Держи!» Где тут! Митька гребет, я на корме поддаю. До «Громоносца» рукой подать. Вдруг Митька бросил весла. Что это?! «Постой, – говорит, – а кто у нас будет курьер?» – «Вот тебе раз! Ясно кто! Я! И пакет у меня в руках». – «Нет, брат, врешь. Твой батенька говорил: „Идите, бегите, везите“. Если бы ты – курьер, он сказал бы: „Иди, беги, вези“. А ты сам пакет схватил у него из рук. Я старше тебя. У меня папенька офицер!» – «А у меня батенька – Нахимова кум и приятель!»