Габриэль Маркес - Палая листва Страница 7

Вернувшись, женщина растерялась от этого вторжения священника, на лице которого была какая-то коровья невозмутимость. На цыпочках она вошла, вытащила за порог свою складную кровать и, связав в узел свою и детскую одежду, горестно ушла, оставив кадку и кувшин. Через час явилась делегация селян, прошествовавшая через Макондо вслед за оркестром, игравшим военные марши, и в окружении мальчишек, сбежавших из школы. Она застала священника в одиночестве. Он лежал в гамаке в расстегнутой сутане, без сапог. Вероятно, кто-то сообщил о его прибытии, но никому не пришло в голову поинтересоваться, что он делает в этой хибаре. Быть может, подумали, что он родственник этой женщины, а та, в свою очередь, решила, что должна уйти, так как у священника, видимо, есть разрешение на заселение, или что домишко – церковная собственность, или просто из боязни, что у нее спросят, на каком основании она прожила здесь два года без спроса и платы. Никто из делегации ни о чем не спросил священника еще и потому, что приветственную речь он слушать отказался, велел мужчинам и женщинам садиться на пол и пояснил, что «не смыкал глаз всю ночь».

Наткнувшись на столь прохладный прием, делегация разошлась – такого странного священника никто еще не видывал. Заметили, что лицо его чем-то похоже на коровью морду, что волосы острижены под машинку, что вместо губ у него горизонтальная щель, напоминающая быструю прорезь ножа, притом сделанную уже после того, как он родился. Показалось, что он на кого-то похож, и к рассвету селяне вспомнили, как бегал он голышом, но в сапогах и шляпе, с рогаткой и камнем в ту пору, когда Макондо было еще чем-то вроде лагеря для беженцев. Ветераны вспомнили о том, что он участвовал в гражданской войне восемьдесят пятого года. Что стал полковником в семнадцать лет, был отважен, упрям, несгибаем. Но больше никто ничего о нем не слыхал – до его возвращения в Макондо, куда он прибыл, дабы возглавить приход. Мало кто помнил, как его нарекли при крещении, но большинство ветеранов помнило прозвище, которое дала ему мать (рос он непослушным и задиристым) и которым потом называли фронтовые товарищи: Зверюга. И до самой смерти сохранилось за ним в Макондо это прозвище – Зверюга да Зверюга.

Выходит, что этот человек явился к нам в дом в тот же день и почти в тот же час, что и Зверюга в Макондо. Он – по главной дороге, где его никто не ждал и не имел понятия о его имени и роде занятий, а приходский священник – окольным путем, тогда как жители его встречали на другой стороне селения.

После встречи я вернулся домой. Мы только сели за стол, немного позднее обычного, как вошла Меме и сказала мне:

– Полковник, а полковник, вас в кабинете спрашивает какой-то приезжий.

Я ответил:

– Пусть сюда проходит.

Меме сказала:

– Он ждет в кабинете и говорит, что ему срочно надо вас видеть.

Аделаида перестала кормить с ложки Исабель (ей не было еще пяти) и вышла к незнакомцу. Возвратилась она быстро, явно озабоченная.

– Он выхаживает по кабинету, – сказала она.

Из-за канделябров я видел, как она проходит на свое место. Присев, она вновь принялась кормить Исабель.

– Проводила бы ты его сюда, – сказал я, продолжая трапезу.

Она сказала:

– Да я и собиралась. Он расхаживал по кабинету, когда я вошла и сказала ему «Добрый вечер!», но он никак не среагировал, разглядывая заводную балерину на полке. Я хотела снова поздороваться, но он вдруг стал заводить балерину, перенес ее на письменный стол и глядел, как она танцует. Возможно, он не слышал, как я с ним здороваюсь, из-за музыки, и не замечал, что я стою перед письменным столом. Наклонившись, он все глядел и глядел на балерину, а завод у нее все не кончался.

Аделаида кормила Исабель супом.

– Должно быть, ему просто понравилась игрушка, – сказал я.

Продолжая кормить Исабель, она ответила:

– Он кружил по кабинету, а потом, увидев балерину, снял ее с полки, как будто зная, что это за игрушка и как устроена. Он заводил ее, когда я сказала «Добрый вечер!» в первый раз, а потом поставил балерину на письменный стол и стал смотреть на нее без тени улыбки, словно не танец его привлек, а механизм.

У нас не было заведено докладывать о пришедших. Чуть ли не каждый божий день у нас бывали гости – знакомые и малознакомые, ставили лошадей в конюшню, запросто заходили с уверенностью, что место для них найдется. Я сказал Аделаиде:

– Должно быть, он прибыл с извещением или чем-то в этом роде.

Она ответила:

– Не знаю, но ведет он себя странно. Рассматривает танцующую балеринку, а я стою перед ним как истукан, не зная, что делать, потому что он все равно мне не ответит, пока звучит музыка. Когда балерина, как обычно, под конец завода сделала прыжок, он, склонившись над столом, но не присев, все еще глядел на нее с любопытством. Потом поднял глаза на меня, и я поняла, что он все это время знал, что я нахожусь в кабинете, но не смотрел на меня, будто непременно желая узнать, сколько же протанцует балеринка. Вновь с ним здороваться я не стала, лишь улыбнулась ему, когда он оглядел меня с ног до головы, увидела его огромные глаза с желтыми зрачками. Он мне в ответ не улыбнулся, лишь холодно кивнул и официальным тоном спросил: «Не могу ли я видеть полковника? Мне нужен полковник». Голос у него утробный, такое ощущение, что он может говорить с закрытым ртом, как чревовещатель.

Она кормила супом Исабель, а я ел, думая, что речь идет всего лишь о каком-то извещении, даже не предполагая, что череда событий, начавшаяся тем вечером, закончится только сегодня.

Продолжая кормить Исабель, Аделаида сказала:

– Сначала он просто выхаживал по кабинету.

Я чувствовал, что незнакомец произвел на нее необычное впечатление, и ей не терпится, чтобы я его выслушал. Но я ел, она кормила Исабель и говорила:

– Когда он сказал, что хочет видеть полковника, я ответила: «Будьте любезны, пройдите в столовую». Он, держа балерину в руке, вскинул голову и застыл на месте, будто солдат по стойке «смирно» встал, возможно, мне так показалось, потому что на нем высокие сапоги и рубашка застегнута до самого верха на все пуговицы. Он ничего не ответил и стоял с таким видом, будто ожидал, пока я выйду, чтобы снова завести механизм, а я не знала, что ему сказать. Когда я поняла, что он военный, мне сразу же показалось, что он на кого-то похож.

Я ей сказал:

– Значит, ты полагаешь, это что-то серьезное, – и посмотрел на нее поверх канделябров. Занятая кормлением Исабель, она на меня не смотрела.

– Когда я вошла, – сказала она, – он ходил по кабинету, и я не видела его лица. Но потом, когда остановился, вскинул голову, пристально на меня взглянул, я поняла, что он военный, и сказала ему: «Вы хотите говорить с полковником с глазу на глаз, не так ли?» Он кивнул утвердительно. И я сказала ему, что он похож на одного человека, вернее, он и есть тот самый человек, на которого похож, но ума не приложу, как он мог здесь оказаться.

Я ел и смотрел на нее поверх канделябров. Перестав кормить супом Исабель, она сказала:

– Я уверена, что это никакое не извещение. Уверена, что он не просто похож, а тот самый и есть, на кого похож. Точнее, я уверена, что он военный. У него черные, закрученные кверху усы и лицо словно медное. На нем высокие сапоги, и я уверена, что он тот и есть, на кого похож.

Монотонно она твердила одно и то же. Было жарко, и, видимо, от этого я почувствовал раздражение. Я спросил ее:

– Так на кого же он похож?

Она продолжала:

– Пока он ходил по кабинету, я не видела его лица, но потом…

Раздраженный однообразной настойчивостью ее рассказа, я ответил:

– Хорошо, хорошо, я приму его, когда доем.

Она опять стала кормить Исабель и повторяла как заведенная:

– Сперва я не видела его лица, потому что он расхаживал по кабинету, но когда я сказала: «Будьте любезны, пройдите в столовую», он застыл у стены с балеринкой в руке. Тогда я вспомнила, на кого он похож, и пошла тебя предупредить. У него огромные бесстыжие глаза, повернувшись к двери, я почувствовала, как он уставился на мои ноги.

Внезапно она умолкла. В столовой слышалось лишь металлическое позвякивание ее ложки. Я кончил есть и сунул салфетку под тарелку.

И тут из кабинета послышалась веселая музыка заводной игрушки.

4

У нас на кухне стоит старый резной стул без спинки, на проломленное сиденье которого дедушка ставит к огню башмаки для просушки.

Вчера в это же самое время Тобиас, Авраам, Хильберто и я после школы пошли на плантации. Мы взяли с собой рогатку, большую старую шляпу, чтобы складывать в нее птиц, и новый перочинный ножик. По дороге я вспомнил тот сломанный стул, задвинутый в угол кухни. Когда-то на него усаживали гостей, а теперь он принадлежит покойнику. Каждый вечер покойник садится на него и, не сняв шляпы, глядит в погасший очаг на золу.

Тобиас и Хильберто пробирались в дальний конец канавы. Утром прошел дождь, их ботинки скользили по траве. Кто-то из них свистел. Пронзительный свист отдавался в зеленой расщелине глухо, как пение в бочке. Авраам шел со мной позади. Он держал на изготовке рогатку с камнем, я – раскрытый нож.