Константин Уткин - Хозяин жизни – Этанол Страница 9

Работал Юра примерно в такой же организации, что и матушка – тоже монтаж, только слаботочный. Работал тоже по командировкам – то есть из положенного месяца в разъездах проводил где-то дней десять, а остальное время проводил дома, лежа перед телевизором и щелкая семечки. Это в светлые, редкие периоды, когда Хозяин присутствовал в его жизни только неутолимой жаждой и напряжением всех остатков воли – чтобы не сорваться и не броситься в магазин…

Хотя по магазинам можно было и не бегать – как я уже говорил, самогоноварение в нашей усеченной семье процветало. Когда кончалась облепиха, мы переходили на пшено. Когда пшено казалось слишком дорогим продуктом – использовали картошку. Пожалуй, если бы все, что было выгнано, мы сбывали другим рабам, то возле метро магазин звался бы не Паниным, а Уткиным.

Но – кому в голову придет продавать продукт, сделанный с такой заботой и любовью? Матушка перегоняла первач два раза, потом очищала его углем, потом настаивала его на марганцовке и показывала страшные черные хлопья на дне трехлитровых банок. Лицо ее при этом светилось от удовлетворения. Посмотри – говорила она – сколько мерзости осело, значит, теперь это чистый продукт…

Чистый не чистый, но после спиртового ожога во рту оставался густой вкус маслянистой сивухи…

Брат матушки, мой дядя, Коля сварил нам по заказу перегонный бак из нержавейки. Змеевик мы не использовали – вместо этого был маленький конденсатор и проточной холодной водой…для изготовления бражки был приспособлен столитровый пластиковый бочонок с двумя винтовыми крышками – побольше и поменьше – и ручками.

Матушка пила наравне с Юрой, ноздря в ноздрю, я, щенок, пил наравне с ней. Единственное, в чем интересы Юры были ущемлены – так это в браге. Ему очень нравилось слабенькое сладенькое пойло, он аккуратно его сцеживал в ковшик и не спеша потреблял. И становился невыносимо разговорчивым…

Хозяин вообще однообразен и косноязычен – одни и те же темы он мусолит с тупой настойчивостью, делая своего раба глухим к собеседнику.

У Юры были свои пьяные штампы – когда ему надоедали матушкины наезды, он говорил, что у него устали уши, и это вызывало новый потом ядовитых комментариев (Уши у него, придурка, устали. Как могут уши устать? Он что, козел, до горячки допился?).

А вот когда хотел показать свою образованность, то хвастался знанием плюсквамперфекта. Меня он ненавидел от всей души, приговаривая, что я ничтожество и тунеядец, и вообще, два кобеля в одной конуре не живут…я к нему относился тоже с брезгливостью и раздражением, которое может вызвать только чужая правота. Я после армии действительно несколько месяцев не работал, преданно служа Хозяину. Надо сказать, что я странно себя чувствовал – это ощущение знакомо всем, кто после долгого отсутствия возвращается к обычной гражданской жизни. Все были заняты своими делами; у меня дел, как таковых, не было. Я по старой, еще доармейской привычке пришел на биофак – выяснилось, что большинство моих друзей благополучно поступили и жили незнакомой мне привольной студенческой жизнью. Боря Пьянков работал в фотолаборатории – делал фотографии всяких крошечных биологических объектов на электронном микроскопе. А я продолжал болтаться, как оно в проруби…

Конечно, Юре это не нравилось. Конечно он, после парочки ковшиков браги высказывал все это мне в лицо. Я вспыхивал, как порох – в основном, кстати, от обидной точности его высказываний… естественно, матушка вставала на мою сторону. В итоге доставалось ни в чем, в общем-то, неповинному, кроме алкоголизма второй стадии, мужику. Кстати, почти дословное описание одной из наших с Юрой пьянок есть в повети «Полтора веселых года». Там Кухта – Юра, в Глебе довольно много моих черт.

Но самая неприятная черта моего почти отчима заключалась в его пьяной общительности. Хозяин, само собой, как и любому своему слуге, оставил только две-три темы для использования – и Юра мусолил по много раз одно и то же. Все бы было ничего, если бы эти интеллектуальные беседы он вел днем. Хозяин за верное служение отбирает еще и сон – Юра не мог уснуть по нескольку дней кряду. Он вставал, ходил по квартире, регулярно наведываясь к бочке с брагой или банке с первачом – и громогласно рассуждал. Говорить тихо он, как бывший военный, не мог чисто физически.

Я очень чутко сплю. В пионерских лагерях, во времена счастливого детства, я просыпался, как только на пороге спальни появлялись девчонки или пацаны из соседней палаты с тюбиками пасты в руках – и что они возникали, как привидения, не издавая ни единого звука, ничего не меняло. В зрелом возрасте можно было быть уверенным в моем крепком сне только в одном единственном случае – если после ударов Хозяина мозг находился во временной коме. Если я был трезв то появиться в комнате, или встать с постели, меня не разбудив не было никакой возможности. Я просыпаюсь от любого непривычного звука за стеной…

Но вот только к громким, как рев боевого слона, речам Юры я привыкнуть, как ни старался, не мог.

Говорю, что я был очень вспыльчивым – а Хозяин любит злобу. Я просил Юру заткнуться прямым, и даже более грубым и нецензурным текстом. Он отвечал, попадая не в бровь, а в глаз, и вот мы уже катались по полу, сворачивая мебель. При всей своей худобе я был более сильным, чем казался. А Юра было громоздок, но слаб. К тому же на помощь мне приходила матушка… весело было, что и говорить.

Тогда я уже пришел на конюшню в Лосином острове, активно занимался верховой ездой – и как-то раз так успокаивал Юру, что обломал об его бока стек. После чего он, всю ночь не дававший никому спать, открыл ставшие ярко-синими глаза, посмотрел на меня, на матушку и совершенно трезвым голосом сказал – все, давайте ложиться.

Помню, что мне под этим синим взглядом вдруг стало жутко… я бросил стек и ушел к себе в комнату. И до утра в квартире царили тишина и покой.

Скандалы не прекратились и тогда, когда работу я себе нашел… два кобеля в одной конуре. Теперь он тыкал мне отсутствием перспектив, я прицельно бил в самое больное место – потерю некогда хлебной и уважаемой военной должности.

Дальше так продолжаться не могло – и я нашел выход, который должен был устроить, казалось, всех. У него была квартира на Кантемировской – и я предложил нам, двум кобелям разъехаться от греха подальше. Он бы остался в двушке на Подбельского, и, когда спьяну страдал ораторским зудом, матушка спокойно спала бы во второй комнате. Ну а я тем временем мог жить спокойной и самостоятельной жизнью у него на одиннадцатом этаже.

Юра, как ни странно, согласился. Матушка, после каких-то смехотворных возражений, тоже.

И я уехал.

Эти несколько месяцев были, наверное, одними из самых приятных. Я был молод, и, хотя уже стал слугой Хозяина, все-таки сохранял определенную независимость от его разрушительной власти. В карманах у меня не переводились доллары – я попал в поток дикого бизнеса и мутной бурной водичке неплохо наживался. Я даже не имел проблем в личной жизни – хотя эту сферу Хозяин разваливает очень быстро и беспощадно.

В те времена я приобрел самую верную свою подружку – гирьку в двадцать четыре килограмма, и отдавал ей небольшой ничем не заполненный досуг. Результаты не замедлили появиться – при всей моей типично ботанической внешности руки стали здоровенными, как у молотобойца, с литыми мускулами и перевитые венами. Это мне помогло, когда выбрасывал из квартиры отца, уже окончательно раздавленного Хозяином, хозяйничающих там чурбанов.

К тому же времени относятся мои первые поэтические опыты – крупицы из огромного вороха написанного тогда хлама до сих пор занимают достойное место среди поздних, более зрелых и стоящих вещей.

Единственное, чего мне тогда не хватало – это леса. Тогда у нас жил Норд, рабочий – что уже в те времена само по себе было редкостью – кобель колли. Рыжий…пес, который ни разу не сдался и не разу не заскулил – хотя перенес два перелома, один из которых сложил тазовую кость, как лист бумаги, фактически вдвое. Которого в драке здоровенный восточник просто бил об землю, держа за шкуру, но Рыжий не отступил – хотя после боя шел, шатаясь, как пьяный.

Так вот, уже появился первый пес и я привык к многочасовым прогулкам по Лосиному острову. Там же, в лесничестве, тогда находился конный прокат, где я иногда пропадал по нескольку дней.

Все это осталось на Подбелке. На новом месте – огромные, однообразные, угнетающие новостройки с жиденькими посадками, хорошо видимое кольцо и вдоль него – лесополоса, в которой хватало места только на две тропинки. Причем идущий по одной мог слышать разговор тех, кто движется по другой…

Я в этой заваленной бутылками полоске растительности не гулял – тесно там было, не хватало размаха. Да, честно говоря, и времени не хватало. С утра до вечера я впаривал неиссякающему потоку буржуев, которые ринулись в открытые границы смотреть на русских, разгуливающих по улицам, медведей, всякий сусальный лубок. Матрешек с рожей Горбачева, шкатулки лаковые, лапти, деревянных птиц с Двины и оттуда же – великолепную резьбу по кости. Хорошо шли и украшения с полудрагоценными камнями…