Дэвид Уилсон - Крыса на козлах Страница 11

Если бы он весь день играл на дудочке, я бы не смог прочесть ни одной книги. Но Дженкинс хотел, чтобы я читал. Он клал книгу на стол передо мной и оставлял меня. Страницы я мог переворачивать сам, и отрывался, только чтобы перекусить, когда он приносил мне поесть. А иногда читал даже за едой.

Однажды я удивил его, попросив его собственную книгу "Человек, царь зверей". Но он дал мне ее и я прочел ее за день. В этой книге Дженкинс показал, как человек превзошел зверя: своей техникой, которая позволила ему подняться над своей природной слабостью, и своим искусством, которое позволило ему обогатить свою жизнь через творения других. Животные, говорил Дженкинс, живут, чтобы выжить, человек живет, чтобы выжить и наслаждаться. И снова он нашел слова, которые попали в яблочко. Я припомнил те давние дни, когда я хотел чего-то большего, чем простая жизнь моих сородичей, и припомнил тот вечер бала, который приоткрыл передо мной двери в рай.

Особенным источником удивления для меня стало то, что Дженкинс называл литературой. Я глотал роман за романом, пьесу за пьесой, и чувствовал, что это я сам проживаю описанные на страницах жизни. Когда герои терпели бедствия, я терпел их вместе с ними, когда они размышляли, размышлял и я. Вскорости я многократно постиг, что такое любовь, ненависть, подъем и падение, победа и поражение. Я знал, как живут и умирают крестьяне и короли, я мог воплотиться в каждую проходившую передо мной личность.

- Это потрясающе! - поделился я с Дженкинсом. - Человек может прожить тысячу жизней, даже не выходя из своей библиотеки!

Те недели и месяцы, которые я провел в доме Дженкинса, дали мне столько опыта и знаний, что я не приобрел бы и за всю жизнь. Сам Дженкинс всегда был добр ко мне, и часто мы засиживались с ним за беседой допоздна. У него было много теорий, касающихся жизни - ее происхождения, развития, цели, и он, казалось, находил удовольствие в том, что объяснял их мне и отвечал на мои вопросы. Особенно интересной ему казалась идея происхождения всех форм жизни - включая его и меня - от одного общего предка. Мне казалось невозможным поверить в то, что и слон и муравей возникли из одного и того же вида, но он объяснил мне, что за годы своего существования земля сама подвергалась многим сильнейшим изменениям, которые, естественно, привели к не менее сильным изменениям и в строении живых клеток. Я вспомнил эту теорию только потому, что тогда она казалась мне хоть как-то объясняющей мое состояние. Теперь-то я знаю, что никакая катастрофа в природе не смогла бы превратить меня из крысы в кучера, а затем обратно. Даже и за миллионы лет, не говоря уже о нескольких часах. Впрочем, до сих пор столь же невероятной мне кажется мысль о том, что даже тысячи миллионов лет могли превратить амебу в слона, певчую птицу или человека.

Наши дискуссии были оживленными, но полными взаимного уважения. В отличие от споров между Дженкинсом и его другом Девлином. Это были споры не об Искусстве или Природе, а о политике. Девлин впадал в неистовство, когда упоминалось об структуре общества, ему хотелось радикальных перемен. Он исповедовал равное распределение богатств и отмену всех привилегий, он нападал на принца, устраивавшего роскошные балы, в то время, как бедняки в городе должны прикрывать свои тела лохмотьями. В таких случаях Дженкинс соглашался с ним, и даже мне мнение Девлина казалось разумным. Но затем он со страстью начинал говорить о том, чтобы собрать народ и сбросить правительство. Тогда Дженкинс обвинял его в демагогии, и настаивал на том, чтобы люди рассматривались, как личности, а не как простой инструмент политических переворотов.

- Пусть они будут личностями! После того, как кое-кому пустим кровь! - восклицал Девлин. - У нас не будет равенства, пока мы не избавимся от неравенства!

- Но кровопускание - не лучшее средство, чтобы покончить с неравенством, - возражал Дженкинс. - Твое насилие породит только еще большее насилие, и все.

Они могли спорить часами, а я сидел на подлокотнике кресла Дженкинса, прислушиваясь и запоминая.

Так проходили месяцы. Без сомнения, это был самое плодотворное время в моей жизни, и казалось странным, что мне когда-нибудь захочется закончить с этим. Но мое замечание, что можно жить бесконечно, даже не выходя из библиотеки, оказалось палкой о двух концах. Несмотря на все удовольствия, такая жизнь была жизнью с чужого плеча. Мне захотелось жить своей собственной жизнью, стать частью мира, жившего за стенами квартиры, за страницами книг, мира, где существуют реальные вещи и люди, а не слова, описывающие их. Я вспоминал об импровизированном балу кучеров, о губах, целовавших меня, о шести белых рысаках, бивших копытами о мостовую. Несмотря на все мое образование, я не стал ни на пядь ближе к тому, чтобы стать человеком - каким я себя чувствовал. Дженкинс открыл мне культуру, но лишь Леди Света могла вернуть мне формы.

Я обещал Дженкинсу, что не сбегу, да у меня и не было желания терять такого друга. Но я открыто сказал ему о своих сомнениях, и он спросил меня, что же я хочу сделать.

- Я должен увидеть Амадею, - ответил я. - Только она может знать, где мне найти Леди Света.

- На аудиенцию к принцессе попасть нелегко, - заметил Дженкинс.

- Но мне ведь нужно не на аудиенцию, - возразил я. - Я могу просто проскользнуть во дворец, найти ее и поговорить. Я знаю, она добрая и ласковая. Она поймет меня.

- Если кто-то увидит, как ты пробираешься во дворец, тебя могут убить.

- Я позабочусь о том, чтобы меня не видели. Я дождусь вечера, я буду красться в тени. Я ведь не забыл старых привычек.

- Все равно, это слишком опасно, - колебался Дженкинс.

- Но другого пути нет, - настаивал я. - Я хочу сделать это. Это единственное, что я хочу.

Но тут вошел Девлин, и Дженкинс без обиняков спросил его, что тот думает о моей идее. И к моему удивлению, Девлин отнесся к ней с энтузиазмом. Он даже предложил помочь. Он сказал, что знает во дворце одного стражника, он сам отнесет меня во дворец, а стражник покажет мне, где найти Амадею. Так опасности будет гораздо меньше. Он даже может договориться со стражником, чтобы тот вынес меня обратно, а сам Девлин подождет снаружи и отнесет меня обратно домой.

Дженкинсу понравилась эта идея, и мне она тоже должна была бы понравиться... Но мой страх перед Девлином был сильнее обычного, и мне была отвратительно сама мысль о том, чтобы оказаться в его руках даже на минуту. Я заколебался.

- Чего ты боишься? - спросил Дженкинс. - Это великолепный план!

Я не мог найти причины, чтобы отказаться от предложения, и наконец Дженкинс сказал, что я либо отправлюсь с Девлином, либо вообще никуда не пойду.

- А ты пойдешь со мной? - в последней надежде спросил я.

- Ну, не думаю, друг мой, чтобы я смог договориться со стражником, если рядом будет кто-то еще, - возразил Девлин.

- Да, будет лучше, если там будете только вы вдвоем, - кивнул Дженкинс.

Невольно я задрожал. Дженкинс заметил это.

- Тебе вовсе не обязательно идти туда, Роберт, - сказал он. - Если ты так боишься...

- Нет, я пойду. Я просто нервничаю.

Девлин ушел, но напряжение и дрожь не покидали меня весь день, не оставили и вечером, когда Девлин вернулся. Тороплюсь повторить, я боялся не встречи с Амадеей, я боялся идти туда вместе с Девлином. Он же очень аккуратно поднял меня на руки, погладил по голове своими длинными пальцами и спросил, как я предпочту путешествовать: в руке или в кармане? Я выбрал карман. Девлин был одет в длинное пальто и осторожно опустил меня в глубокий карман, так, чтобы я мог высунуть голову наружу.

- Будь очень осторожен, дружок, - напутствовал меня Дженкинс. - И помни, что сейчас Амадея - принцесса. И в ее распоряжении большая власть. Если тебе покажется, что ты в опасности, беги, не раздумывая.

- Ты, кажется, позабыл, - ответил я ему, - что у нас, крыс, это первейший закон выживания.

- Лишь бы ты не забыл этого, - усмехнулся в ответ Дженкинс.

Он потрепал меня по голове, пожал руку Девлину и проводил нас до дверей. Мы собирались в это путешествие пешком - по крайней мере Девлин. Ни Дженкинс, ни Девлин не могли позволить себе нанять коляску. Я поудобнее устроился в кармане и задумался над тем, что я скажу Амадее.

10

Когда мы шли по улицам, я заметил, что многие приветствуют Девлина. Это удивило меня: так много знакомых у человека, который в доме доктора Рихтера казался таким замкнутым. Одни, здороваясь с ним, называли его "мистер Девлин", другие - "сэр". Простые люди, кажется, очень уважали его. Дженкинс как-то сказал мне, что они с Девлином учились вместе, и поэтому я связывал Девлина с книгами, а никак не с людьми.

Темнело, и чем дальше мы шли, тем меньше людей попадалось нам навстречу. На сей раз безлюдные улицы пугали меня. Я не хотел оставаться с Девлином один на один. Но он уверенно шагал вперед, не подавая ни малейших признаков того, что хочет повредить мне. Два или три раза он даже останавливался, чтобы проверить, все ли со мной в порядке.