Джелли Дюран - Раб Страница 12

- Но, может быть, хоть вы объясните, кто такой Ксантив? - царь заметно повеселел. - Кто он - ангел, пророк, полубог? Что в нем особенного, если вы заботитесь о нем? Откуда это имя?

- Он человек, хотя имя его, действительно, людям не дается. У каждого человека есть два имени, - объяснял Гранд. - Имя его души, и имя его тела - временного пристанища души. У Ксантива имя только одно - имя его души. Заботимся мы о нем потому, что у его души особая миссия. Совершив страшное преступление, его душа была наказана. Он прошел череду перевоплощений, подошел конец сроку, отведенному на искупление. Он обычный человек, обладающий особым даром - будить уснувшие души других. Это и произошло с тобой - Ксантив разбудил твою душу, спавшую под маской черствого правителя. Поэтому тебе так больно - ты вновь начал чувствовать. Собственно говоря, в этом и есть миссия Ксантива.

- И что дальше? - нетерпеливо спросил Керх. - Я должен буду построить новый храм, отказаться от трона?

Богов очень насмешили его выводы. Отсмеявшись, Гранд сказал:

- Ничего этого не надо. Впрочем, если тебе захочется, ты можешь что-нибудь построить. Храм, дворец, галерею - что угодно. Поступай так, как велит тебе твоя душа, не перешагивай через нее. Помни об этом всегда. А Ксантиву передай: любовь - алтарь, но не надо понимать буквально призыв отдать ей жизнь. Посвятить себя и умереть за нее - разные вещи. Любви не нужна кровь.

Они поднялись, подошли к двери. На пороге Ивэл обернулся:

- Да, Керх, я хотел бы предостеречь тебя: не доверяй ни дочери, ни ее жениху. Опасайся их.

Они вышли - как нормальные люди, через дверь, Керх еще некоторое время слышал звуки их шагов по каменному полу коридора. Не исчезли бесследно, не растворились в воздухе, не прошли сквозь стену.

Все-таки они существуют. Не такие, какими их описывали жрецы, но они существуют. Он был почти счастлив, сделав это открытие: хотя они сказали, что не хотят вмешиваться, они не допустят, чтобы произошло несчастье. Ведь они тоже не безразличны к судьбе Ксантива.

Впервые после возвращения дочери под родной кров Керх спал спокойно, как ребенок.

* * *

Ксантив, ухватившись за прутья решетки, смотрел в небо. Вот он и настал, первый день лета. И последний день его жизни. Такой короткой - всего двадцать шесть лет сравнялось ему этой весной.

Он знал, что на городской площади три дня назад возвели помост, завалили его хворостом... Дождей не было, и сухие ветви, а за ними доски помоста вспыхнут, как прошлогодние стебли тростника. Его ждала долгая мучительная боль, он старался не думать об этом. Но против воли он все чаще возвращался к мысли, что напрасно не бежал вместе с разбойниками.

Прошедшего не воротишь, сожаление было бесполезно. Он знал, что сумеет сохранить достоинство в любых испытаниях. Он знал, что его ждет. Он не боялся смерти, но... Как обидно было умирать таким молодым! Отказываясь бежать, он думал, что останется таким равнодушным к себе до конца, но дни летели, и с каждым днем все более властно заявляло о себе его жизнелюбие. Он легко мирился с мыслью о смерти в бою, когда нет времени для раздумий и колебаний, но его ждала совсем другая смерть. Вновь и вновь он стискивал зубы, думая - последний день, и стараясь забыть об этом, отвлечься от этой мысли.

Тюремщики не смотрели ему в глаза. Царь Керх одарил его милостью - он вернул ему свободу, но для Ксантива это значило не так много - свои последние шаги он пройдет без цепей, но и только. По закону свободный человек мог быть помилован, но Ксантив знал, что его казнят.

Он не торопился, съедая свой последний нехитрый завтрак. Свободный человек мог рассчитывать на мелкие поблажки, и он воспользовался ими. Он сбрил щетину, покрывшую его щеки за дни, проведенные в тюрьме, он потребовал чистую одежду. Он не оттягивал время казни, но и не стремился прожить эти часы побыстрее.

Солнечные лучи были, пожалуй, чуть поласковее, чем обычно в эти утренние часы. Ксантив шел по середине улицы между двумя солдатами, и каждый шаг болезненным звоном отдавался в ушах. Еще четверо солдат расталкивали толпу, сбежавшуюся поглазеть на казнимого.

Ксантив шел, высоко подняв голову. Ему нечего было стыдиться, он умирал за то, что для других людей иногда проходит незамеченным. Тысячи мужчин любят тысячи женщин, но он один умирает за это... Жизнь кипела в каждой клеточке молодого тела, сильное сердце билось ровно и немного чаще, чем следовало бы, будто отмеривая последние шаги. Сколько их осталось? Две сотни? Сотня?

Улица повернула, солнце ударило ему в глаза. Когда слепящий диск будет в зените, Ксантива уже не станет, и ветер развеет черный дым с отвратительным запахом... Площадь. Море голов, и над ними будто парит помост... Горы хвороста, в центре - толстое бревно с крюком, к которому прикуют его руки. Вот и конец его пути.

Ни один мускул не дрогнул в его лице. Зеваки с жадным любопытством тянули к нему головы, пытаясь разглядеть признаки малодушия или, что еще забавнее, слепого животного ужаса. Но Ксантив шел так спокойно, будто на помост предстояло взойти не ему. И только в синих глазах застыла боль страшная боль, которую далеко не всякому дано пережить.

Все ближе были шаткие ступеньки лестницы. Толпа раздалась, осталось два десятка шагов. И Ксантив почувствовал, что выдержка изменяет ему... Перехватило дыхание, он на секунду закрыл глаза, опустил голову, предательская дрожь поползла от коленей все выше, захватывая все тело... Захотелось закричать - зажмурившись, чтобы не видеть помост для собственной казни... Прыгнуть в толпу, вырываться до последнего, сойти с ума от бессилия, чтобы не понимать происходящего... Еще немного, и для него погаснет солнце, он уже никогда не откроет глаза, не вдохнет полной грудью. Его не станет... Он видел мир, как часть себя, и себя, как часть мира. Настанет миг, и мир останется, а он... Он не хотел умирать!

Ему казалось, что он еле волочит ноги. Каждый шаг давался ценой колоссальных усилий. Ступеньки... Все его существо кричало: "Поверни!", но он вскинул голову, поставил ногу на первую доску. Ступенька жалобно, сочувствующе скрипнула под его тяжестью. Вторая... Медленно он поднимался над морем голов на площади, и вслед за ним шли подручные палача. Кучи хвороста по краям помоста. Это могила, это его последнее пристанище.

Он прислонился спиной к столбу, вытянул руки перед собой. Ему не было нужды закрывать глаза - стоя на помосте, он больше не видел перед собой символа своей смерти как конечной цели пути. Он пришел. Звон молотков отдавался двойным эхом в ушах, перекликаясь со звоном пульсировавшей крови. Вот надеты браслеты на запястья; цепь, соединявшую их, подтянули к крюку высоко над его головой... Подручные палача, пряча глаза, сошли с помоста.

Гул толпы - возбужденный, радостный... Палач протянул факел к жаровне, смолистое дерево вспыхнуло... Пламя было прозрачным, светло-золотистым на ярком солнечном свету, почти невидимым, только дрожал и струился нагретый воздух вокруг него. Палач замер, ожидая знака царя...

...Керх стоял в глубине помоста, возведенного для царской семьи и придворных. Сюда не проникали солнечные лучи, и возвышенное положение помоста не позволяло толпе видеть, что происходит между царями.

Илона расширенными глазами следила за человеком в центре площади. Он держался с завидным мужеством, но не этого она хотела. Она хотела его паники, его унижения, чтобы он упал на колени, но... Он собрался умереть без единого стона.

Царь Керх благодушно усмехнулся в бороду:

- Ну, помучили человека? Пожалуй, ему эти воспоминания всю жизнь будут хуже смерти.

- Что ты имеешь в виду? - вскинулась Илона. - Ты хочешь помиловать его?

- Да. Он не заслужил смерти. Тюрьма, эта прогулка на помост... Держится он хорошо, но я готов голову на отсечение дать - у него все поджилки трясутся. Отвяжи его от столба - он замертво упадет. Выслать его из страны - и дело с концом.

- Ты хочешь помиловать человека, посмевшего так оскорбить меня? бледнея от негодования, медленно произнесла Илона.

Керх не заметил, как она сделала знак одному из воинов из личной охраны Матраха.

- Да, черт возьми, я хочу его помиловать! Пока я решаю, кому оставить жизнь, у кого отнять, и я не обязан слушать упреки своей дочери. Я не хочу, чтобы кушанья на свадебном пиру пахли горелым человечьим мясом. Я не хочу, чтобы твое замужество началось с крови!

- Именно с крови оно и начнется, - сквозь зубы процедила Илона. - И замужество, и царствование.

Юркий, гибкий воин скользнул за спину Керха; Матрах отвернулся, притворившись слепым и глухим. Клинок пронзил могучую шею монарха, Керх грузно упал на колени, не имея возможности издать хоть звук. Дочь, пристально глядя в его стынущие глаза, усмехнулась:

- Достаточно пожил и поцарствовал. Теперь я царица, и если тебе не дорога моя честь, я сама постою за себя, - она быстрыми шагами подошла к краю, махнула черным платком, крикнула: - Эй, вы! Начинайте!