Чарлз Буковски - Юг без севера (Истории похороненной жизни) Страница 17

Весь остаток сезона мы с Джо не встречались, если не считать одного раза. Я увидел, как он заходит в клуб с двумя тетками. Джо растолстел и смеялся. На нем был костюм за две сотни долларов, а на пальце - кольцо с брильянтом. Я же в тот день проиграл все девять заездов.

Это случилось два года спустя. Я сидел в Голливуд-Парке, а день был особенно жарок, четверг, и на 6-м заезде мне случилось оторвать победителя по 26.80.

Отходя от окошечка кассы, я услышал за спиной его голос:

- Эй, Хэнк! Хэнк!

Это был Джо.

- Господи, старик, - сказал он, - как же я рад тебя видеть!

- Привет, Джо...

На нем до сих пор был тот самый костюм за две сотни долларов - по такой-то жаре.

Все остальные вокруг бродили в рубашечках с коротким рукавом. Небрит, башмаки стоптаны, а сам костюм измят и грязен. Брильянта уже не было, часов на руке - тоже.

- Дай покурить, Хэнк.

Я дал ему сигарету, и когда он ее зажег, я заметил, что руки у него трясутся.

- Мне нужно выпить чего-нибудь, старик, - сказал он мне.

Я отвел его в бар, и мы пропустили по парочке вискача. Джо разглядывал Форму.

- Слушай, старик, я тебя на многих победителей навел, так?

- Конечно, Джо.

Мы стояли и смотрели в Форму.

- Прикинь теперь этот забег, - сказал Джо. - Посмотри на Черную Обезьянку. Она у нас поскачет, Хэнк. Верняк. К тому же при 8 к одному.

- Тебе нравятся ее шансы, Джо?

- Точно тебе говорю, старик. Как не фиг делать выиграет.

Мы оба поставили на Черную Обезьянку и пошли смотреть забег. Она пришла к финишу глубокой седьмой.

- Ничего не понимаю, - сказал Джо. - Слушай, одолжи мне еще два бакса, Хэнк. Зов Сирены будет в следующем, он не может проиграть. Никак не может.

Зов Сирены действительно не проиграл - вышел пятым, но это не сильно-то помогает, когда ставишь по носам. Джо развел меня еще на два доллара на 9-й заезд, его лошадь и там облажалась. Джо сказал мне, что машины у него нет, поэтому не соглашусь ли я подвезти его домой?

- Ты не поверишь, - сказал он мне, - но я снова на пособии.

- Я тебе верю, Джо.

- Тем не менее, я выскочу. Знаешь, Питтсбургский Фил тонул десятки раз. И всегда выныривал. Его друзья в него верили. Денег одалживали.

Когда я его высаживал, то обнаружил, что живет он в старых меблирашках примерно в четырех кварталах от меня. Я ведь так и не переехал. Выходя из машины, Джо сказал:

- Завтра просто дьявольская масть повалит. Ты едешь?

- Не уверен, Джо.

- Дай мне знать, если соберешься.

- Конечно, Джо.

В тот вечер я услышал стук в свою дверь. Я знал стук Джо. Не ответил. У меня орал телевизор, но я не ответил. Я просто очень тихо лежал на постели. Он стучал, не переставая.

- Хэнк! Хэнк!Ты дома? ЭЙ, ХЭНК!

Потом он просто забарабанил в дверь, сукин сын. Просто неистовствовал. Все колотил и колотил. Наконец, остановился. Я услышал, как он уходит по коридору.

Хлопнула входная дверь. Я встал, выключил телик, сходил к холодильнику и сделал себе бутерброд с сыром и ветчиной, открыл бутылку пива. С ними в руках сел, разрезал завтрашнюю Форму и стал изучать первый заезд: пятитысячная скачка-распродажа жеребчиков и меринов от трех лет и старше. Мне понравился номер 8. В Форме он шел как 5 к одному. Поставлю на такого в любое время.

ДОКТОР НАЦИ

Так, я - человек, обуянный проблемами, и полагаю, что большинство их создаю я сам. В смысле, с бабами, с игрой, с враждебностью к разным группам людей, и чем крупнее группа, тем больше враждебности. Меня называют негативным, а также мрачным и угрюмым.

Я никак не могу забыть тетку, оравшую на меня:

- Ты так чертовски негативен! Жизнь может быть прекрасна!

Может, и может, а особенно - если чуть поменьше орать. Но я хочу рассказать вам о своем докторе. Обычно я не хожу к психушникам. Всем психушникам грош цена, они слишком довольны жизнью. Наоборот, хорошего врача зачастую самого тошнит от жизни или у него не все дома, а оттого он гораздо более забавен.

Я пошел к доктору Кипенхауэру потому, что его приемная находилась ближе всех. На руках у меня высыпали маленькие белые прыщики - признак того, насколько я чувствовал, что либо меня по-настоящему бьет мандраж, либо у меня начинается рак. Я носил нитяные рабочие перчатки, чтобы люди не глазели. И постоянно их прожигал, выкуривая по две пачки в день.

Зашел я к доктору. Мне назначили первую встречу. Будучи человеком обеспокоенным, я приперся на полчаса раньше, все время размышляя о раке. Прошел через приемную и заглянул в кабинет. Сестра-секретарша сидела там на корточках в своем узеньком белом халатике, задранном аж до самых ляжек, грубых и громоносных, проглядывавших сквозь туго натянутый нейлон. Я немедленно забыл про рак. Она меня не слышала, а я не мог оторваться от ее неприкрытых ног и бедер, примеривался глазами к аппетитному крупу. Она подтирала воду на полу, забился унитаз, и она ругалась, страстная, розовая и смуглая, и живая, и неприкрытая, и я все смотрел и смотрел.

Она подняла голову:

- Да?

- Продолжайте, - ответил я, - не обращайте на меня внимания.

- Туалет, - сказала она. - Постоянно забивается.

Она продолжала подтирать. Я продолжал таращиться на нее поверх журнала Лайф.

Наконец, она встала. Я подошел к кушетке и сел. Она пробежалась по журналу регистрации.

- Вы мистер Чинаски?

- Да.

- А почему вы не снимете перчатки? Здесь тепло.

- Я лучше не буду, если не возражаете.

- Доктор Кипенхауэр скоро придет.

- Хорошо, я подожду.

- Что с вами?

- Рак.

- Рак?

- Да.

Медсестра исчезла, а я прочел номер Лайфа, потом - еще один номер Лайфа, затем номер Спортс Иллюстрейтед, затем сидел и смотрел на развешанные морские и земные пейзажи, а откуда-то сочилась консервированная музыка. Вдруг свет мигнул, потом снова зажегся: интересно, подумал я, а можно ли будет как-нибудь изнасиловать медсестру, и сойдет ли мне это с рук, - и тут вошел врач. Я не обратил внимания на него, он не обратил внимания на меня, поэтому мы были квиты.

Меня пригласили в кабинет. Он сидел на табурете и смотрел на меня. У него было желтое лицо, желтые волосы, тусклые глаза. Он умирал. Ему было года 42. Я ощупал его глазами и дал где-то полгода жизни.

- Зачем перчатки? - спросил он.

- Я чувствительный человек, доктор.

- Неужели?

- Да.

- Тогда я должен вам сообщить, что я когда-то был нацистом.

- Это ничего.

- Вас не беспокоит то, что я когда-то был нацистом?

- Нет, не беспокоит.

- Меня поймали. Нас провезли через всю Францию в товарном вагоне с открытыми дверями, а люди стояли вдоль путей и швыряли в нас бомбы-вонючки, камни и всякий мусор - рыбьи кости, засохшие цветы, экскременты, все самое невообразимое.

Затем доктор сел и рассказал мне о своей жене. Она пыталась его освежевать.

Настоящая тварь. Пыталась забрать все его деньги. Дом. Сад. Домик в саду. И, вполне возможно, садовника тоже, если уже этого не сделала. И машину. И алименты. Плюс крупный шмат налички. Кошмарная женщина. Он так много работал.

Пятьдесят пациентов в день по десятке с головы. Почти невозможно прожить. Да еще эта женщина. Женщины. Да, женщины. Он разложил мне это слово по полочкам. Я забыл, что это было - "женщина" или "фемина", - но он разобрал его по-латыни, а потом залез оттуда еще глубже, чтобы только показать мне, какой у этого слова корень, по-латыни: выходило, что женщины в основе своей безумны.

Пока доктор распространялся о безумии женщин, мне он начал нравиться. Голова моя покачивалась в согласии с ним.

Неожиданно он приказал мне подойти к весам, взвесил меня, послушал сердце и грудь. Грубо снял с меня перчатки, промыл мне руки в каком-то говне и вскрыл прыщики бритвой, по-прежнему разглагольствуя о злобе и мстительности, которые каждая женщина носит в своем сердце. В железах прямо. Женщин направляют их железы, а мужчин - сердца. Именно поэтому страдают только мужчины.

Он велел мне регулярно мыть руки и выкинуть перчатки к чертовой матери. Еще немного поговорил о женщинах, о своей жене, а потом я ушел.

Моей следующей проблемой были припадки дурноты. Но нападали они на меня, только когда я стоял в очередях. Когда я стоял в очереди, меня охватывал ужас. Это было невыносимо.

Я осознал, что в Америке и, возможно, во всех остальных местах все сводится к стоянию в очереди. Мы делаем это везде. Водительские права: три или четыре очереди. Ипподром: очереди. Кино: очереди. Рынок: очереди. Я ненавидел очереди.

Я чувствовал, что должен быть какой-то способ их избежать. Ответ на меня снизошел. Побольше служащих. Да, вот ответ. По двое на каждого человека. По трое. Пусть служащие стоят в очереди.

Я знал, что очереди меня убивают. Я не мог их принять, но с ними мирились все остальные. Все остальные были нормальными. Для них и жизнь прекрасна. Они могли стоять в очереди и не чувствовать боли. Они могли стоять в очереди вечно. Им даже нравилось стоять в очереди. Они болтали, ухмылялись, улыбались и флиртовали друг с другом. Им больше нечего было делать. Они не могли придумать, чем бы еще заняться. А я вынужден был смотреть на их уши, рты, шеи, ноги, жопы и ноздри - на всю эту срань. Я чувствовал, как из их тел, как смог, сочатся смертельные лучи, а слушая их разговоры, мне хотелось орать: