Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку) - Ганс Фаллада Страница 17

комната была до того заставлена, что толком ступить негде, и оба сообразили, что все здешнее добро им и за десять ночей не унести, надо выбирать что получше. Вторая тоже битком набита, как и чулан. Только Розенталиху они не нашли — даже постель не разобрана. На всякий случай Баркхаузен заглянул на кухню и в уборную, но старушенции и там не оказалось, а это называется везуха: хлопот меньше, а работать проще.

Баркхаузен вернулся в первую комнату и начал рыться в вещах. Он и не заметил, что сообщник, Энно, куда-то запропастился. А тот стоял в кладовке, до невозможности разочарованный, потому что никакой фаршированной гусиной шеи там не нашлось, только парочка луковиц да полбуханки хлеба. Но он все-таки принялся за еду, нарезал луковицы кружками, положил на хлеб, с голодухи даже это пришлось ему по вкусу.

И пока Энно Клуге стоял там, жуя хлеб с луком, взгляд его упал на нижние полки, и он вдруг увидал, что у Розенталей, хоть они и остались без харчей, выпивки все ж таки хватает. Внизу стройными рядами стояли бутылки — вино и шнапс. Энно, человек во всех отношениях умеренный, не считая, конечно, игры на бегах, взял бутылочку сладкого вина и поначалу время от времени запивал им свою луковую сухомятку. Одному богу известно, как вышло, что липкое пойло вдруг ему опротивело, ему, Энно, который вообще-то мог три часа сидеть с единственным стаканом пива. Он откупорил бутылку коньяка и быстро тяпнул несколько глотков, за пяток минут ополовинив бутылку. Возможно, перемена случилась с ним от голода или от возбуждения. Есть он совсем перестал.

Затем коньяк ему тоже надоел, и он пошел искать Баркхаузена. Тот по-прежнему шарил в большой комнате, пораскрывал шкафы и чемоданы, а содержимое вывалил на пол, выискивая что получше.

— Слышь, парень, они, кажись, всю бельевую лавку сюда перетащили! — сказал потрясенный Энно.

— Нечего болтать, помоги лучше! — отвечал Баркхаузен. — Здесь наверняка припрятаны драгоценности и деньжата, они же были богачами, Розентали, миллионерами, а ты-то, болван, все про темное дельце толковал!

Некоторое время оба молча трудились, то есть выбрасывали всё новые вещи на пол, и без того уже заваленный одеждой, бельем и утварью, так что приходилось прямо по этому всему ступать башмаками. Наконец крепко захмелевший Энно заявил:

— Все, больше ничего не вижу. Надо мозги прочистить. Принеси-ка, Эмиль, коньячку из кладовки!

Баркхаузен беспрекословно повиновался и вернулся с двумя бутылками, после чего оба в полном согласии уселись на белье и, прихлебывая глоток за глотком, принялись серьезно и основательно обсуждать ситуацию.

— Ясно ведь, Баркхаузен, все барахло быстро не вынесешь, и засиживаться тут слишком долго тоже нельзя. Думаю, каждый возьмет два чемодана, с ними и смоемся. А завтра ночью повторим!

— Да понятно, Энно, засиживаться нам незачем, хотя бы из-за этих Персике.

— Это еще кто такие?

— Да жильцы тутошние… Только вот от одной мысли, что я отвалю с двумя чемоданами бельишка, а третий тут оставлю, с деньжатами и цацками, впору головой об стенку биться. Дай еще маленько поискать, а? Твое здоровье, Энно!

— И твое, Эмиль! Почему бы маленько и не поискать? Ночь долгая, а за свет платить не нам. Я только вот о чем хотел тебя спросить: ты куда двинешь со своими чемоданами?

— Как куда? Ты о чем, Энно?

— Ну, куда ты их понесешь? Небось к себе домой?

— А по-твоему, я их в бюро находок поволоку? Ясное дело, домой понесу, к Отти. А завтра утречком двину прямиком на Мюнцштрассе, загоню всю добычу и опять заживу кум королю!

Энно выдернул из бутылки пробку, послышался чирикающий звук.

— Ты лучше послушай, как наша пташка поет! Будь здоров, Эмиль! Я бы на твоем месте поступил иначе, не пошел бы домой и вообще к жене — на кой бабе знать про твои добавочные доходы? Нет, на твоем месте я бы поступил по-моему, сдал бы вещички на Штеттинском вокзале в камеру хранения, а квитанцию послал бы себе по почте, до востребования. Тогда бы у меня ничего не нашли, и никто бы ничего не доказал.

— Ловко придумано, Энно, — одобрил Баркхаузен. — А когда ты снова заберешь барахло?

— Ну, когда все устаканится, Эмиль, тогда и заберу.

— И на что будешь жить до тех пор?

— Я же сказал, пойду к Тутти. Коли расскажу ей, какую штуку провернул, она меня с распростертыми объятиями примет!

— Блеск, просто блеск! — поддакнул Баркхаузен. — Раз ты пойдешь на Штеттинский, я двину на Ангальтский. Чтобы внимания не привлекать!

— Тоже неплохо придумано, Эмиль, светлая ты голова!

— Пообщаешься с людьми, — скромно сказал Баркхаузен, — так и узнаешь то да се. Век живи — век учись.

— Твоя правда! Ну, будь здоров, Эмиль!

— Будь здоров, Энно!

Некоторое время они молчали, благодушно глядя друг на друга и нет-нет прихлебывая по глоточку. Потом Баркхаузен сказал:

— Если обернешься, Энно, ну, не сию минуту, то увидишь за спиной радио, ламп, поди, штук на десять. Я бы его забрал.

— Так и бери, Эмиль! Радио завсегда сгодится, и для дома, и на продажу! Завсегда сгодится!

— Ладно, тогда давай попробуем затолкать его в чемодан, а белье вокруг распихаем.

— Прямо сейчас или сперва еще по глоточку?

— Можно и еще по глоточку, Энно. Но только по одному!

Они пропускают по глоточку, по второму и третьему, потом медленно встают и изо всех сил стараются затолкать большой десятиламповый приемник в саквояж, куда поместился бы разве что репродуктор. После нескольких настойчивых попыток Энно вздыхает:

— Никак не лезет! Оставь ты это чертово радио, Эмиль, возьми лучше чемодан с костюмами!

— Но моя Отти любит слушать радио!

— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать своей старухе про наше дельце? Ты что-то окосел, Эмиль!

— А ты со своей Тутти? Оба вы окосели! Где она, Тутти твоя?

— Пьянствует! Да как, скажу я тебе! — Снова чирикает пробка, покинув бутылку. — Давай еще по глоточку!

— Будь здоров, Энно!

Оба пьют.

— Но радио я все-таки хочу прихватить, — продолжает Баркхаузен. — Раз эта бандура не лезет в чемодан, обвяжу ее веревкой и повешу на шею. Чтоб руки были свободны.

— Давай, старичок. Ну что, собираем манатки?

— Ага, собираем. Пора!

Но оба так и стоят, с глупой ухмылкой глядя друг на друга.

— Если вдуматься, — опять начинает Баркхаузен, — жизнь все-таки хорошая штука. Вон