Что не так с этим миром - Гилберт Кийт Честертон Страница 19

нет более прекрасных слов, чем «открытый для публики дом»[104]. Они подумали, что это шутка. Я не могу понять, почему они сочли это шуткой, если они хотят сделать все дома публичными. Но если кто-то желает увидеть настоящий буйный эгалитаризм[105], который необходим (по крайней мере, мужчинам), он может найти его прежде всего в великих кабацких спорах, которые дошли до нас в таких книгах, как «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла[106]. Стоит упомянуть это имя, особенно потому, что современный мир по своему нездоровью обошелся с Джонсоном несправедливо. Говорят, что поведение Джонсона было резким и деспотичным. Да, порой он бывал резок, но никогда не бывал деспотичен. Джонсон ни в коей мере не был деспотом; Джонсон был демагогом: он кричал, споря с кричащей толпой. Сам факт, что он спорил с другими людьми, доказывает, что другим людям позволялось спорить с ним. Сама его свирепость проистекала из идеи равной схватки, как в футболе. Буквальная истина: он орал и стучал по столу, потому что был скромным человеком. Он искренне боялся, что его задавят или даже проигнорируют. Аддисон[107] обладал изысканными манерами и был королем своей компании; он был вежлив со всеми, но выше всех; поэтому его навеки осрамил Поуп:

Катончик наш своим сенатом правит

И слушает, его прилежно ль славят.

Джонсон, которому и не снилось стать королем своей компании, был своего рода ирландским членом[108] в своем собственном парламенте. Аддисон был обходительным начальником, и его ненавидели. Джонсон был несносным ровней, и поэтому его любили все, кто его знал, и ему посвящена дивная книга, одно из простых чудес любви.

Доктрина равенства необходима для разговора – уж с этим-то согласится каждый, кто знает, что такое разговор. Вступив в спор за столиком в таверне, самый знаменитый человек на земле пожелал бы остаться незамеченным, лишь бы его блестящие реплики сияли, как звезды, на фоне его безвестности. Для всякого, кто достоин называться мужчиной, нет ничего более холодного и безрадостного, чем считаться королем своей компании. Да, можно сказать, что в мужских видах спорта и игр, кроме великой игры в спор, присутствует соперничество и возможность поражения. Соревнование действительно происходит, но это разгоревшееся ярким пламенем равенство. Игры состязательны, потому что это единственный способ сделать их захватывающими. Но если кто-то сомневается, стоит ли мужчинам навсегда вернуться к идеалу равенства, достаточно напомнить о такой вещи, как гандикап[109]. Если бы мужчины радовались примитивному превосходству, они бы стремились увидеть, как велико такое превосходство; они были бы рады, если бы сильный скакун опередил остальных на много миль. Но мужчинам нравится не торжество превосходящих сил, а борьба равных; и, следовательно, они вводят искусственное равенство даже в соревновательные виды спорта. Грустно осознавать, сколь немногие из тех, кто рассчитывает гандикап в спорте, осознают себя точными и даже суровыми республиканцами.

Нет; реальное возражение против равенства и самоуправления не имеет ничего общего ни с одним из этих свободных и праздничных аспектов человечества; все люди – демократы, когда они счастливы. Философствующий противник демократии может свести свою позицию к трем словам: «демократия не работает».

Прежде чем идти дальше, я попутно выскажу возражение против шаблонной фразы, будто главным оселком человека служит работа. Небеса не работают, они играют. Когда люди свободны, они в большей степени проявляют свою истинную суть; и если я вижу, что в работе люди проявляют себя снобами, а на досуге становятся демократами, я скорее поверю в их праздники. Но именно этот вопрос «работает ли» сбивает нас с толку в разговоре о равенстве; и именно с ним настало время разобраться.

Возможно, точнее всего истину выразит такая формула: у демократии есть только один настоящий враг, и это цивилизация. Те утилитарные чудеса, которые сотворила наука, антидемократичны не столько в своих побочных следствиях и даже не столько в своих практических результатах, сколько по изначальной форме и цели. Луддиты, разбивавшие станки, были правы – возможно, не в том, что машины сократят количество рабочих, но определенно в том, что машины сократят количество мастеров. Больше колес означает меньше ручек, меньше ручек означает меньше рук. Механизм науки индивидуалистичен и изолирован. Толпа может кричать вокруг дворца, но толпа не может кричать в телефон. Появляется специалист, и демократия одним махом наполовину испорчена.

IV. Безумная потребность

Среди отбросов дарвиновской культуры распространено представление, что люди постепенно переходили из состояния неравенства в состояние сравнительного равенства. В действительности, как мне кажется, все происходило с точностью наоборот. Все люди нормальным и естественным образом начинали с идеи равенства; позднее они нехотя отказывались от нее, и всегда по какой-то частной материальной причине. Инстинктивно они никогда не чувствовали, что один класс людей выше другого: они вынуждены были признать это из-за определенных практических ограничений пространства и времени.

Есть, например, фактор, подталкивающий к олигархии или, скорее, к деспотизму, – я имею в виду фактор спешки. Когда горит дом, человек срочно вызывает пожарные машины – комитет не может их вызвать. Если на лагерь врасплох напали ночью, кто-то должен скомандовать «огонь»; нет времени голосовать. Это исключительно вопрос физических ограничений времени и пространства, а не умственной ограниченности подчиненных масс. Если бы все обитатели дома оказались Мужами Судьбы[110], все равно им лучше не орать в телефон одновременно, и более того: будет лучше, если главному глупцу дадут говорить, не перебивая. Даже если бы армия состояла сплошь из Ганнибалов и Наполеонов, в случае неожиданного нападения было бы лучше, если бы они не отдавали приказы все сразу – более того, было бы лучше, если бы приказы отдавал самый глупый из них. Таким образом, мы видим, что обычная военная субординация опирается вовсе не на неравенство людей, а на их равенство. Дисциплина не связана с представлением Карлейля[111] о том, что кто-то всегда прав, когда все неправы, и что мы должны обнаружить и короновать этого человека. Напротив, дисциплина означает, что в критических обстоятельствах можно доверять кому угодно, лишь бы не всем вместе. Военный дух не означает (как считал Карлейль) подчинение сильнейшему и мудрейшему человеку – напротив, военный дух означает, если угодно, подчинение самому слабому и глупому, подчинение лишь потому, что он – один человек, а не тысяча людей. Подчинение слабому человеку – это дисциплина. Подчинение сильному человеку – всего-навсего рабство.

Из этого с очевидностью следует: то, что мы в Европе называем аристократией, ни по своему