Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг Страница 19

я, – поэт. Среди всех писателей у поэта больше всего шансов на бессмертие. Другие пишут разумом, поэт – сердцем, и сердце его никогда не подводит. Он правдиво отображает Природу, чьи черты никогда не меняются и всегда интересны. Авторы прозы многословны и неповоротливы, их страницы изобилуют банальностями, а мысли нагоняют скуку. Зато у истинного поэта все кратко, трогательно, ярко. Он представляет избранные мысли избранным языком. Расцвечивает их всеми броскими красками, которые только найдет в природе и искусстве. Обогащает их картинами из жизни людей, проходящими перед его взором. Поэтому его сочинения содержат в себе дух, аромат, если можно так сказать, эпохи, в которой он живет. Он шкатулка, вмещающая в себя все богатство языка, – фамильные драгоценности, передаваемые в удобной форме грядущим поколениям. Оправа иногда устаревает и требует, как в случае с Чосером, обновления, но исконная ценность и блеск сокровищ от этого не меняются. Взглянем в самое начало истории литературы. Сколько там бесконечно скучных долин, наполненных монашескими баснями и академическими спорами! Сколько болот богословских вымыслов! Сколько унылых пустошей метафизики! И лишь тут и сям мы увидим сияющих под солнцем бардов, стоящих подобно маякам каждый на своей одинокой вершине и отбрасывающих свет поэтического разума в дальние эпохи[19].

Я хотел было разразиться панегириками в честь нынешних поэтов, но неожиданно открывшаяся дверь заставила меня повернуть голову. Причетник пришел сообщить, что библиотека закрывается. Я хотел сказать томику в четверть листа что-нибудь на прощание, но тот умолк и не отвечал. Застежки защелкнулись. Книга как будто и не вступала ни в какие разговоры. С тех пор я заходил в библиотеку два-три раза и пытался вызвать ее на новую беседу, но тщетно. Состоялся ли наш сумбурный диалог на самом деле или все это было еще одним сном наяву, которые часто у меня бывают, я до сих пор так и не смог определить.

Вестминстерское аббатство

Когда взгляну с глубоким изумленьем

На Вестминстер – гробницы богачей,

Где в каменном иль медном облаченьи

Живут принцессы и герои всех мастей, —

Неужто наконец предстанет взору знать

Без хвастовства, гордыни и презренья?

Смогу ль аристократов увидать,

Не переполненных ни алчностью, ни ленью?

Они приют среди могил найти,

Вокруг лишь тишина да камня холод,

А раньше все богатства мира не могли

Помочь им утолить извечный голод.

Всю жизнь в морозном счастье прозябаем,

Лишь после смерти от забот своих оттаем.

Томас Бастард, «Крестолеро: Эпиграммы»

В один из умеренных и даже унылых дней на исходе осени, когда утренние и вечерние тени почти накладываются друг на друга, нагоняя тоску о скончании года, я несколько часов бродил по Вестминстерскому аббатству. Мрачное величие старой громадины имело что-то общее с осенью. Переступив порог, я вообразил, будто возвращаюсь на территорию Древнего мира и погружаюсь в тень прошлых веков.

Я вошел в аббатство с внутреннего двора Вестминстерской школы по длинной, низкой, сводчатой галерее, скорее похожей на катакомбы, слабо освещаемой в одном месте круглыми прорезями в мощных стенах. Из этого темного прохода можно было увидеть в отдалении монастырские клуатры и фигуру старого дьяка в черной рясе, мелькающую под тенистыми сводами словно призрак, выбравшийся из соседней гробницы. Путь к аббатству, ведущий через угрюмые монастырские развалины, настраивал ум на серьезные размышления. Обитель все еще сохраняла остатки безмолвия и затворничества прошлых времен. Серые стены изменили цвет от сырости и разваливались от ветхости. Надписи на стенных плитах покрылись слоем седого мха, скрывшего рельефы покойных и надгробные гербы. Следы острого зубила на ажурных арках стерлись, розы, некогда украшавшие замковые камни, потеряли свою кудрявую прелесть. На всем лежала печать медленного износа, но это увядание само по себе трогало и ласкало взгляд.

Солнце бросало желтые осенние лучи на квадратный дворик с островком жидкой травы посредине, придавая сводчатым клуатрам сумрачное величие. В промежутках между аркадами взгляд выхватывал кусочки синего неба с плывущими облаками и освещенные солнцем, подпирающие лазурный свод пинакли аббатства.

Пока я бродил под арками, то созерцая смесь былой славы и упадка, то пытаясь прочитать надписи на могильных плитах в полу, мой взгляд привлекли три фигуры, чьи грубо высеченные барельефы почти сгладились под подошвами многих поколений. Это были портреты трех ранних аббатов. Буквы эпитафий давно с терлись, остались одни имена, которые, очевидно, недавно подправляли (Виталий, аббат, 1085 г., Гилберт Криспин, аббат, 1114 г., Лаврентий, аббат, 1176 г.). Я немного задержался, размышляя о случайно попавшихся мне реликвиях старины, напоминающих обломки кораблекрушения, выброшенные на далекий берег океана времени и преподающие единственный урок – ничтожности тщеславия, которое, даже обратившись в прах, жаждет поклонения и продолжения жизни в виде надписи. Пройдет еще немного времени, стершиеся строки тоже исчезнут, и памятник уже никому ни о ком не напомнит. От созерцания надгробий меня оторвал звон часов аббатства, его раскаты метались между контрфорсами и отзывались эхом под сводами клуатров. Невольно вздрогнешь, услышав этот предупреждающий о мимолетности времени знак, звучащий между гробниц и сообщающий об окончании еще одного часа; время, словно огромная волна, несет нас навстречу могиле. Я продолжил путь к арочной двери, ведущей внутрь аббатства. При входе разум сразу же проникается ощущением величины здания, контрастирующего с низкими сводами наружных галерей. Восхищенный взор притягивают группы колонн гигантских размеров с арками, уходящими на головокружительную высоту. Между ними человек выглядит ничтожным по сравнению с творением своих рук. Неохватность и мрачность этого огромного храма вызывают глубокое мистическое благоговение. Мы ступаем осторожно и легко, словно боимся нарушить священный покой могил. Каждый шаг отзывается шиканьем стен и шепотом гробниц, дающими понять, что мы прервали их покой.

Величавость как будто подминает под себя душу, заставляя наблюдателя почтительно умолкнуть. Мы ощущаем, что окружены мощами великих людей прошлого, наполнивших историю своими свершениями, а землю – своей славой.

И все же человеческое честолюбие вызывает невольную улыбку при виде того, как скучены и теснятся в пыли эти останки, с какой скупостью выделялись жалкие закутки, темные углы и клочки земли тем, кому при жизни было мало целого царства, и какие только очертания, формы и уловки ни придумывались, лишь бы привлечь случайный взгляд прохожего и спасти от забвения хотя бы еще на несколько коротких лет имена тех, кто намеревался целые поколения сохранять свое место в восхищенных умах всего мира.

Я постоял немного в Уголке поэтов, занимающем