Альфред Хэйдок - Песнь Валгунты Страница 2

Маленькие люди тундр были проворны на снегу, ведь снег их стихия. Они набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего противника.

Пришло время, когда мы уже только двое против двух продолжали плясать на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок - танец охоты и смерти... И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивал сбоку и сзади, вместе с одеждой отрывал куски тела.

А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем деле, которое назначила ей Природа, - вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и повести его к конечной цели - в храм красоты и Духа...

Пал еще один из противников... Оставшийся оглушил Гишторна ударом по голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог сражаться, только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в уме, сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло, что долг крови дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только четверо, а здесь - восьмой человек ожидал моего удара.

- Бери оленя с санями и уходи в свою тундру: ты храбро сражался! сказал я своему противнику. Он покачал головой:

- Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени. Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!

Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон великой охоты, был верным братом и не хотел сносить позора поражения.

Поэтому я быстро опустил секиру на его голову. Великая охота была кончена.

В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон особенно дорогим для меня. Обыкновенно он всегда приходит мне в голову, когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер, вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские невзгоды, а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в первобытном лесу...

Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и нечеловеческую усталость.

Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал я ей путы и сел у костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама должна знать, как ей поступить в подобных случаях.

И она знала... Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо, Валгунта снегом смыла с меня кровь, она ощупала все мои раны и приложила к ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая, зализывал при огне следы битвы на теле, тогда я начал ощущать счастье, о котором не умел говорить...

Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз крепчал, но я его не чувствовал и ел мясо, приготовленное руками Валгунты. Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.

Так стала она моей женой.

Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал.

Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра, скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты, которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то могущественного рода.

Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.

Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной охотой.

Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться, удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше, пришла в мою голову гораздо позже.

Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда еще идеалам уже просыпались во мне.

И - странно! - в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой я проливал кровь у Ворот Тундры.

Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое сновидение.

Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая - строчка за строчкой - сохранена моим сознанием.

Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.

Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.

Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.

Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?

Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.

Валгунта пела:

Ночь над скалами - стихла кровавая свалка...

сырость от пропастей веет; В чаще лесной хохочет русалка, Месяц над бором в облаке реет.

С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.

Глуше топот в ущельях гор, Всадник спешит к родному огню.

Чисто сегодня я вымела двор, корму насыпала в ясли коню; Венок сплела из березовых веток; Мягко настлала ложе из шкур.

Будет сон твой крепок, крепок - На груди у меня ты забудешь про бури...

С дальней дороги муж мой домой Заколдованной едет тропой.

В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения сделать вывод.

Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век - в спальню скромного комиссионера, и я проснулся...

Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого - из века в век - росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?