Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес Страница 22

исторического обмана, ведь власти провозгласили явление кометы победой режима над силами зла, воспользовались случаем и опровергли слухи о странных болезнях мероприятиями, свидетельствующими, что глава государства полон сил, обновили лозунги, обнародовали торжественное обращение, в котором говорилось, что я принял неоспоримое и самостоятельное решение встретить новый прилет кометы на своем посту, служа родине, но сам он слушал музыку и фейерверки так, будто они не принадлежали его режиму, безразлично воспринимал рев толпы, собравшейся на Гербовой площади с большими транспарантами, вечная слава и многая лета благодетелю, очевидцу будущего прилета, не интересовался государственными заботами, перекладывал дела на младших чиновников, мучимый раскаленным воспоминанием о ладони Мануэлы Санчес в его руке, он мечтал вновь пережить счастливый миг, даже если бы потребовалось сбить с пути всю природу и сломать саму вселенную, так страстно желал этого, что стал умолять своих астрономов выдумать какую-нибудь пиротехническую комету, падающую звезду, огненного дракона, любая звездная причуда, главное, достаточно ужасающая, чтобы красивая женщина при виде ее ощутила присутствие вечности и обмерла, но астрономы сумели в своих расчетах найти только полное солнечное затмение в четыре часа дня следующей среды, господин генерал, и он согласился, пожалуй, подойдет, и в разгар дня наступила такая всамделишная ночь, что зажглись звезды, увяли цветы, курицы нахохлились на насестах, а животные, способные предчувствовать катастрофы, подобрались в тревоге, пока он пил сумеречное дыхание Мануэлы Санчес, становившееся постепенно ночным, а роза в ее руке чахла от обманчивых теней, вот оно, королева, сказал он, это твое затмение, но Мануэла Санчес не ответила, не прикоснулась к его руке, не дышала и казалась такой нездешней, что он, не в силах терпеть, протянул в темноте руку, желая тронуть ее руку, но не нашел, пошарил кончиками пальцев там, где был ее запах, но и там не нашел и принялся шарить уже двумя руками по всему огромному дому, загребать в темноте с открытыми глазами, словно лунатик, задаваясь горьким вопросом, где же ты, Мануэла Санчес моей злосчастной участи, я ищу тебя и не нахожу в роковой ночи твоего затмения, где твоя не знающая жалости рука, где роза, так он дрейфовал, будто водолаз, сбившийся с пути в омуте невидимых вод, а вокруг него в комнатах дрейфовали доисторические лангусты гальванометров, крабы часов с музыкой, омары твоих приборов для представления иллюзий, но нигде не было и следа твоего лакричного дыхания, и по мере того, как рассеивался мрак мимолетной ночи, в его душе разгорался свет правды, и в рассветном, но вечернем шестичасовом опустелом доме он почувствовал себя более старым, чем сам Бог, почувствовал себя, как никогда, печальным и одиноким в бесконечном одиночестве этого мира без тебя, моя королева, утраченная навсегда в загадочном затмении, на веки вечные, ибо за долгие-долгие годы остававшегося ему правления он больше ни разу не встречал Мануэлу Санчес в лабиринте ее дома, она испарилась в ночи затмения, господин генерал, ему рассказывали, будто ее видели в Пуэрто-Рико, на танцах, где танцуют плену и где прирезали Элену[20], но это оказалась не она, будто ее видели на гулянке по случаю бдения по Папаше Монтеро[21], жги, каналья румберо, но это тоже оказалась не она, будто ее видели в Барловенто выбивающей дробь тики-ки-таки из барабана мина[22], на кумбиамбе[23] в Аракатаке, под попутным ветерком тамборито[24] в Панаме, но это всегда оказывалась не она, господин генерал, была, да вся вышла, и если тогда он не отдался на волю смерти, то не по нехватке яростной решимости, а потому что знал, что обречен умереть не от любви, знал с самого начала правления, когда однажды вечером попросил гадалку прочесть по воде в плошке его судьбу, которую было не разобрать ни в линиях ладони, ни в картах, ни в кофейной гуще, нигде, кроме этих зеркальных предначертательных вод, в которых он увидел, как умер от естественных причин во сне в кабинете рядом с залом аудиенций и лежит лицом вниз на полу, в той же позе, в какой спал всю жизнь с самого рождения, в полотняной форме без знаков различия, в крагах, в золотой шпоре, подложив правую руку под голову вместо подушки, в неопределенном возрасте между 107 и 232 годами.

Таким его нашли накануне его осени, когда истинным покойником оказался Патрисио Арагонес, и таким же нашли снова много лет спустя, во времена, когда все было так зыбко, что никто не смел признать очевидное – дряхлое тело, обглоданное стервятниками и траченное глубоководными паразитами, действительно принадлежит ему. В руке, напоминавшей – вследствие гниения – кровяную колбасу, не оставалось никаких признаков того, что когда-то она прижималась к груди из-за безответного чувства к маловероятной девице времен шума, мы вообще не нашли ни одного следа его жизни, позволившего бы точно установить личность. Нас, разумеется, не удивляло, что такое происходит в наше время, ведь даже в годы его наивысшей славы находились причины сомневаться в его существовании, и его собственные головорезы не знали его точного возраста, бывало так, что на благотворительных лотереях он выглядел на восемьдесят, на аудиенциях – на шестьдесят, а на народных гуляниях – на сорок. Посол Палмерстон, один из последних дипломатов, вручавших ему верительные грамоты, писал в своих запрещенных мемуарах, что невозможно было даже представить себе степень его старости и степень беспорядка и запустения президентского дворца, где ему пришлось продираться сквозь горы рваных бумаг, фекалий разных животных и отбросов для собак, спящих в коридорах, никто не подсказал мне дорогу на постах охраны и в конторах, и я был вынужден прибегнуть к помощи прокаженных и паралитиков, которые уже начали занимать первые личные покои, они-то и провели меня до зала аудиенций, где курицы склевывали зерна с нив, изображенных на гобеленах, и корова объедала портрет архиепископа, и я сразу же понял, что он глух, как пробка, не только потому, что я спрашивал одно, а он отвечал про другое, но и потому, что он жаловался на молчание птиц, когда в действительности от их гвалта трудно было даже дышать, дворец напоминал лес на рассвете, и вдруг он прервал церемонию вручения верительных грамот, просияв, приставил ладонь к уху, показал на пыльную равнину за окном, где раньше было море, и прогрохотал таким голосом, что впору мертвых будить, слышите, какой там топот мулов стоит, слышите, мой дорогой Стетсон, это море возвращается. Невозможно было поверить, что этот безнадежный старик и есть мессианского масштаба человек,