Саттри - Кормак Маккарти Страница 25

Он побормотал в затхлые пружины.

Кто-то помогал ему. Он вынырнул из грезы, удушенное яростью лицо орало на него. Его шатнуло к двери. В коридоре свернул и пробрался в тылы дома, отталкиваясь от стенки к стенке. Откуда-то из щелей взялась черная женщина и направилась к нему. Они сделали по ложному выпаду. Она прошла мимо. Он треснулся о бюро и опрокинулся, и пошел дальше. В тылу коридора побарахтался в занавеске и встал в какой-то комнатке. Где-то перед ним с ритмичными хрюками размножались люди. Он попятился. Потянул за дверную ручку. Утроба его не выдержала, и мерзкие жидкости у него в желудке поднялись и изрыгнулись. Он попробовал поймать это в руки.

Боже, сказал он. Вытирался он занавеской. Отыскал дверь и вошел, и рухнул в прохладную темень. Там стояла кровать, и он попробовал под нее заползти. Важно, чтоб его не нашли, покуда он хорошенько не отдохнет.

В оцепенении своем он грезил о беспорядках. Где-то с треском рухнуло окно, полное стекла. Ему послышались пистолетные выстрелы. С трудом попробовал проснуться, но не сумел. Щеке своей дал переползти на такое местечко на полу, где было прохладнее, и заснул снова.

Пришел к нему сон об исповедовании. Стоял он на коленях на холодных каменных плитах у алтарных врат, где винный свет церковных свечей отбрасывал его брюзгливую тень ему за спину. Склонялся в слезах, покуда лоб его не коснулся камня.

Когда он проснулся, голову его овивала какая-то тухлая вонь. Язык покрылся тусклой пластинкой блевоты. Между ним и пыльной лампочкой, горевшей в потолке, клонились темные лица. Эй, малый, эй, малый, говорил голос. Он почувствовал, как его телепают с бока на бок. Закрыл глаза. Нужно перетерпеть это ненастье.

Не годится мне такое. Вынайте его отсюда.

Его резко вздернули стоймя за подмышки. Он глянул вниз. Грудь его чашками обхватывали черные руки. Ав? спросил он. Ав?

Она склонилась заглянуть ему в лицо. Тусклые запыленные глазные яблоки в паутинке крови. Где дружки твои? А?

Ничо от него не добьесси.

Он наблюдал, как его пятки тащатся по линялому садику линолеума.

Увижу этого вострокочанного мудня, с которым он сюда пришел, наслюню ему всю жопу из заебацкого дробовика.

Куда мы идем?

Чо говорит?

Идти можешь? Эй, малый.

Нихрена он не может. Убирайте его отсель.

Белый мудень все тут облевал.

Ноги его пошли стукаться о какие-то ступеньки. Он закрыл глаза. Миновали гарь и грязь, пятками он собрал валки мусора. Тусклый мир отступал над его задранными вверх носками, очертания хибар набекрень синевато вздымались в скудном свете фонарей. Справа от него медленно проплыл ржавеющий остов автомобиля. Смутные сцены сливались в летней ночи, изнуренный чернильный размыв джонок кренился против бумажного неба, роршаховы лодочники немо толкались шестами по лунновымощенному морю. Он лежал впотьмах головой на плесневелой обивке старого автомобильного сиденья среди упаковочных ящиков, и развалившихся башмаков, и спятивших от солнца резиновых игрушек. По груди его бежало что-то теплое. Поднял руку. Я истекаю кровью. До смерти.

Теплая плюха разбилась у него на лице, на груди. Он отвернул голову, маша одной рукой. Он был мокрым и вонял. Открыл глаза. Черная рука убирала гибкий шланг, застегиваясь, отворачиваясь. Громадная фигура опрокинулась прочь вниз по небу к лиловатой и сероватой заре уличных фонарей.

Череп пьянчуги стихни, сладкое ничто постигни меня.

Мне б хотелось подметок на эти ботинки, грезил я, грезил я. Старый сгорбленный сапожник поднял взгляд от своих колодок и выколотки, глаза тусклые и оконные. Не эти, мальчик мой, им давным-давно пора на свалку, подметкам-то этим. Но у меня других нет. Старик покачал головой. Забудь про эти и найди себе теперь другие.

Саттри застонал. Маневровый переводил вагоны на запасной в далеком депо, телескопируя их одной сцепкой за другой в крещендо до железного грома, от которого дребезжали скользящие оконные рамы по всем Квартирам Маканалли. Под эти бряцающие фанфары из тьмы полушария угрожающе сгущались тупые тени с раскосыми глазами и бледно-зелеными зубами. Пал занавес, развертываясь в сотрясенье пыли, и жучиной шелухи, и мышьей грязи. Бесформенные комки страха, что обретали очертанья белладонн, ведьм, или гномов, или морских троллей, зеленых и исходящих паром, что подкрадывались с черными свечами и медленным распевом из завитков его отравленного мозга. Он улыбнулся, завидя этих знакомцев. Не тягостный ужас, а лишь гомологи ужаса. Они несли мертвого ребенка на стеклянных дрогах. Зловещая ампутация, видел ли я своими глазами-семенами его тонкий синий очерк, безжизненный в мире передо мной? Кто является во снах, порой человекоразмерный, и как так? Вскармливают ли тени? Как видел я свой образ, сдвоенный и выдутый в задымленном стекле очков слепца что аз есмь, аз есмь.

В жаркой летней заре приступили к торговлям. Он перекатил распухшую голову, подтянул колени. Ветерок колыхал детский домик из осоки поблизости.

Я мышь, в вязке травы притаившаяся. Но услышу, коль донесутся скрип и посвист лезвия сей колыбели, что как часы.

Когда он проснулся, испод его век воспалился от битья высоким солнцем, он взглянул наверх, в безликое и фарфорово-голубое небо, исчирканное тонкими проводами, крупный кошак лимонного окраса наблюдал за ним с дровяной печки. Он повернул голову, чтобы получше его разглядеть, и тот вытянулся, словно расплавленная ириска, по стенке печки и беззвучно исчез вниз головой в землю. Саттри лежал, обратив ладони вверх, руки по бокам, в позе узренной хрупкости, а вонью, отравлявшей воздух, был он сам. Он закрыл глаза и застонал. По бесплодной пустоши паленого бурьяна и битого камня дуновеньем дыма битвы пронесся жаркий ветерок. На провод над головой совершенной последовательностью уселись какие-то скворцы, словно там наискось упал отрезок бечевки с навязанными на нем узлами. Воркуют, крылья крюками. Из-под хвостов веером у них выдавились мерзкие желтые немые звуки. Он медленно сел, прикрывая рукой глаза. Птицы улетели. Одежда его потрескивала от тонкого сухого звука, и с него спадали обрывки спекшейся блевотины.

Он с трудом поднялся на колени, не спуская взгляда с утоптанной черной земли между своих ладоней, с застрявшим в ней шлаком и черепками. По черепу его скатывался пот и капал с подбородка. О боже, произнес он. Перевел опухшие глаза вверх, на то опустошение, в котором стоял на коленях, крапива железного цвета и осока в смердящих полях, словно макеты бурьяна из проволоки, грубый пейзаж, где со шлакоотвалов мусора вздымались полузнакомые очертания. Где задние дворы, заросшие бурьяном и засыпанные стеклом и старыми заизвестковавшимися какахами