Победивший дракона - Райнер Мария Рильке Страница 26

«Давай будем друзьями», – предложил я. Он вынудил меня напрашиваться.

«Мне все равно», – сказал он чуть ли не кокетливо.

Я попытался обозначить начало нашей дружбы, но не рискнул его обнять. «Милый Эрик», – только и выдавил и легонько прикоснулся к нему. Вдруг я почувствовал, что очень устал. Я оглянулся. Я больше не понимал, как сюда пришел и почему не боялся. Я не знал, где окна и где портреты. И когда мы шли, ему пришлось меня вести.

«Они тебе ничего не сделают», – заверил он великодушно и снова захихикал.

* * *

Милый, милый Эрик; может быть, ты был моим единственным другом. Потому что у меня не было друзей, ни одного, никогда. Жаль, что ты не ценил дружбу. Я бы мог тебе кое-что рассказать. Может быть, мы терпели бы друг друга. Кто знает. Припоминаю, что тогда рисовали твой портрет. Дедушка приглашал кого-то прийти, и он тебя рисовал. Каждое утро по часу. Не могу вспомнить, как выглядел художник, его имя выпало из памяти, хотя Матильда Брахе каждый раз его повторяла.

Видел ли он тебя так, как тебя вижу я? Ты в костюме из бархата цвета гелиотропа. Матильда Брахе восторгалась твоим костюмом. Но теперь это не имеет никакого значения. Но видел ли он тебя, хотел бы я знать. Предположим, что он настоящий художник. Предположим, что он не думал о том, что ты можешь умереть, прежде чем он закончит твой портрет; что он свое дело рассматривал без всякой сентиментальности; что он просто работал. Что неодинаковость твоих карих глаз его восхищала; что его ни секунды не смущал неподвижный взгляд; что у него имелся такт – ничего не придвигать на столе к твоей руке, может быть, слегка облокотившейся. Примем во внимание все необходимое в таких случаях и согласимся: такой портрет там есть, твой портрет, в галерее в Урнеклостере он последний.

(И если пройти по галерее и всех увидеть, такой мальчик там есть. Один момент: кто это? Некий Брахе[79]. Ты видишь серебряный столб на черном фоне и павлиньи перья? Там указано даже имя: Эрик Брахе. Не тот ли Эрик Брахе – казненный? Естественно, об этом достаточно хорошо известно. Но о нем не стоит и говорить. Ведь этот мальчик умер в детском возрасте, не важно, когда. Разве ты не видишь?)

* * *

Когда приезжали гости и звали Эрика, фрейлейн Матильда Брахе каждый раз уверяла, что невероятно, насколько он, Эрик, похож на старую графиню Брахе, мою бабушку. Она, как можно представить, считалась весьма важной госпожой. Я ее не знал. Зато очень хорошо помню мать моего отца, собственно хозяйку Ульсгарда. Она всегда оставалась таковой, хотя очень не любила maman за то, что она вошла в дом как жена егермейстера. С тех пор она постоянно показывала, что отошла в тень, и отсылала прислугу по всяким пустякам к maman, в то время как в важных делах спокойно решала и распоряжалась сама, не отчитываясь ни перед кем. Maman, как я считаю, ничего другого и не желала. Она мало годилась для того, чтобы вести большой дом, у нее полностью отсутствовало умение разделять вещи на второстепенные и важные. Все, о чем бы ей ни говорили, всегда занимало ее без остатка, из-за чего она забывала о другом, столь же неотложном. Она никогда не жаловалась на свекровь. Да и кому, собственно, пожаловаться? Отец – исключительно почтительный сын, а от дедушки мало что зависело.

Фру Маргарета Бригге, как припоминаю, – высокорослая, неприступная старица. Не представляю ее иначе как намного старше камергера. Она жила среди нас своей собственной жизнью, не считаясь ни с кем. Ни к кому из нас не питала симпатии и при себе всегда держала в качестве компаньонки стареющую комтессу Оксе, и та за какое-то благодеяние чувствовала себя безгранично обязанной. Это наверняка единичное исключение, поскольку благодетельствовать не в ее характере. Она не любила никаких детей, а животным не позволяла даже приближаться к себе. Не знаю, любила ли она хоть что-то. Рассказывали, что совсем молоденькой девушкой ее обручили с прекрасным Феликсом Лихновским[80], чья жизнь позднее, во Франкфурте, ужасным образом оборвалась. И действительно, после ее смерти обнаружился портрет князя, и его, если не ошибаюсь, вернули семье. Может быть, думаю теперь, из-за этой уединенной сельской жизни, что в Ульсгарде год от года становилась еще уединенней, она упустила другую, блестящую – свою настоящую жизнь. Трудно сказать, жалела ли она о ней. Может быть, она презирала ее, жизнь, за то, что жизнь так и не пришла, что упущен случай прожить удачно и талантливо. Она запрятала все это глубоко в себе и закрыла скорлупами, многими, хрупкими, чуть-чуть с металлическим отблеском, и только одна, верхняя, выделялась ново и холодно. Бывало, что она все-таки выдавала себя наивным нетерпением, когда ей уделяли недостаточно внимания; уже в мое время она могла за столом вдруг поперхнуться на какой-то ясный и мудреный манер, что обеспечивало ей соучастие всех, и она, по крайней мере на мгновение, позволяла себе казаться такой сенсационной и интригующей, какой могла бы считаться всегда, сложись все иначе. Между тем я предполагаю, что мой отец – единственный, кто серьезно воспринимал эти слишком частые случайности. Он смотрел на нее, вежливо наклоненный, и замечалось, как он мысленно как бы предлагал ей свою собственную исправную трахею и предоставлял в ее полное распоряжение. Камергер, естественно, сразу прекращал есть; он отпивал небольшой глоток вина и воздерживался от каких-либо суждений.

За столом он единственный раз настоял на своем, невзирая на свою супругу. Это случилось давно, но историю все же ехидно и тайно передавали дальше; почти всегда оказывался кто-то, кто эту историю еще не слышал. Дело в том, что камергерша иногда могла весьма раскипятиться из-за винных пятен, по неловкости попадавших на скатерть; такое пятно, по какой бы причине оно ни возникло, сразу ею замечалось и с энергичной бранью выставлялось напоказ. Это случилось, когда собралось много именитых гостей. Несколько невинных пятен, не стоивших столь преувеличенного внимания, стали предметом ее саркастических обвинений, и как ни старался дедушка смягчить свою супругу легкими знаками и шутливыми призывами, она своенравно не укрощала свои упреки, но все же вынужденно прервалась посредине своей тирады. Произошло именно нечто, никогда не бывшее и до конца не постижимое. Камергер велел подать ему бутылку красного вина (его как раз разносили) и со всем