О мышах и людях. Жемчужина. Квартал Тортилья-Флэт. Консервный Ряд - Джон Эрнст Стейнбек Страница 27

Дело это касалось теперь всей деревни. Ступая быстро и бесшумно, толпа направилась к центру города: впереди – Хуана и Кино, за ними – Хуан-Томас с Аполонией, большой живот которой сотрясался от скорой ходьбы. Шествие замыкали остальные соседи, а по бокам от них семенили ребятишки. Желтое солнце светило людям в спину, так что они наступали на собственные длинные тени.

Там, где заканчивались плетеные хижины, начинался город из камня и штукатурки – город неприступных стен и незримых тенистых садов, в которых журчали фонтанчики, и бугенвиллия расцвечивала стены пурпурными, кирпично-красными и белыми цветами. Из этих потаенных садов доносились пение запертых в клетки птиц и плеск прохладной воды по горячим каменным плитам. Процессия пересекла залитую слепящим солнцем площадь и миновала церковь. Свита Кино продолжала разрастаться. Вновь прибывшим вполголоса объясняли, что ребенка ужалил скорпион и отец с матерью несут его к доктору.

Вновь прибывшие, в особенности нищие с паперти, большие знатоки в денежных вопросах, быстро оглядывали старую синюю юбку Хуаны, подмечали дыры в шали, оценивали зеленую ленту в волосах, прикидывали, сколько лет одеялу Кино и сколько раз стиралась его одежда, определяли в них бедняков и присоединялись к процессии, чтобы поглазеть, какая в итоге разыграется драма. Нищие с паперти могли бы рассказать обо всем, что делалось в городе. Они пытливо всматривались в лица молодых женщин, когда те шли на исповедь или возвращались с нее, и безошибочно угадывали род совершенного греха. Им был известен каждый мелкий скандал и даже парочка крупных преступлений. Они не покидали поста и спали в тени церкви, чтобы никто не мог прокрасться за утешением без их ведома. А еще они знали доктора. Знали о его невежестве, жестокости, алчности, пороках и аппетитах. Знали, как неумело он делает аборты и как скупо раздает милостыню; видели, как вносят в церковь его мертвецов. А поскольку утренняя месса закончилась и особых доходов не ожидалось, нищие, эти неутомимые философы, стремящиеся до конца постичь природу своих ближних, тоже примкнули к процессии, дабы проверить, что станет делать толстый ленивый доктор с ужаленным ребенком.

Наконец нестройная процессия подошла к воротам докторского дома, за которыми слышался плеск воды, пение запертых в клетки птиц и шелест длинных метел по каменным плитам. Из окон доносился запах жарящегося бекона.

Кино замер в нерешительности. Доктор не принадлежал к их народу. Его соплеменники почти четыре сотни лет истязали, морили голодом, обкрадывали и презирали соплеменников Кино, держа их в таком страхе, что Кино, коренной житель этой земли, не смел подойти к дверям. Как и всегда, приближаясь к человеку этого народа, Кино чувствовал себя слабым, напуганным и в то же время обозленным. Внутри у него тесно переплелись ярость и страх. Ему легче было бы убить доктора, чем заговорить с ним, потому что все соплеменники доктора обращались со всеми соплеменниками Кино как с бестолковыми животными. Правой рукой Кино взялся за железное кольцо на воротах. В его душе бурлила ярость, зубы оскалились, а в ушах стучала музыка врага, но левой рукой он все-таки потянулся снять шляпу. Лязгнуло железное кольцо. Кино обнажил голову и приготовился ждать. На руках у Хуаны слабо застонал Койотито, и она что-то тихо ему зашептала. Зрители сгрудились плотнее, чтобы лучше видеть и слышать.

Створка больших ворот приоткрылась. В щель Кино увидел тенистую зелень сада и маленький фонтанчик. С той стороны на него смотрел человек его собственного народа, и Кино заговорил с ним на древнем наречии:

– Младенец, мой первенец, отравлен ядом скорпиона. Ему требуется искусство целителя.

Однако слуга не пожелал отвечать на том же наречии.

– Минуточку, – сказал он, – я доложу.

Слуга захлопнул ворота и задвинул засов. Палящее солнце отбрасывало на белую стену многоголовую тень толпы.

Доктор сидел в постели, завернувшись в привезенный из Парижа красный муаровый халат, который с недавних пор стал немного узок в груди, если застегнуть на все пуговицы. На коленях он держал серебряный поднос, где стояли серебряный кувшинчик с горячим шоколадом и крошечная чашечка китайского фарфора. Чашечка была настолько изящная, что смотрелась нелепо в пухлой докторской руке, когда он брал ее самыми кончиками большого и указательного пальцев, широко растопыривая остальные, чтобы не мешали. Глазки доктора утопали в жировых складках, а рот кривился от неудовольствия. За последние годы он сильно располнел, и голос у него сделался хриплым от давящего на горло жира. На столике рядом с кроватью лежал маленький гонг и стояла вазочка с сигаретами. Все в комнате казалось тяжелым, темным и мрачным. Картины – сплошь на религиозные темы, не исключая большой раскрашенной фотографии покойной докторской супруги, которая, если такое под силу многочисленным мессам, заказанным в соответствии с ее последней волей и на ее же собственные средства, пребывала теперь в раю. Когда-то доктору посчастливилось повидать большой мир, и всю его последующую жизнь наполняли воспоминания и тоска по Франции. «Вот что значит цивилизованная страна!» – любил повторять он, подразумевая под этим, что на небольшое жалованье он мог там позволить себе содержать любовницу и обедать в ресторанах.

Налив вторую чашку горячего шоколада, доктор раскрошил в руке сладкое печенье. Слуга-привратник остановился в дверях и стал ждать, когда на него обратят внимание.

– Да? – произнес доктор.

– Пришел индеец с ребенком. Говорит, малыша ужалил скорпион.

Прежде чем дать волю гневу, доктор осторожно поставил чашку на поднос.

– У меня что, дел других нет, как лечить покусанных насекомыми индейских детей? Я врач, а не ветеринар!

– Да, хозяин, – отозвался слуга.

– Деньги у него есть? Хотя откуда? У них никогда не бывает денег! В целом свете один я почему-то должен работать бесплатно, и мне это уже осточертело. Выясни, есть ли у него деньги.

Вернувшись к воротам, слуга приоткрыл одну створку и поглядел на стоящих снаружи людей. На этот раз он тоже заговорил на древнем наречии:

– Есть у вас деньги, чтобы заплатить целителю?

Из потайного места в складках одеяла Кино достал сложенную во много раз бумажку. Он бережно развернул ее: в ней лежало восемь мелких, неправильной формы жемчужин, серых и безобразных, как маленькие язвочки, сплющенных и почти ничего не стоящих. Слуга взял бумажку и снова запер ворота. На этот раз он отсутствовал недолго, а вернувшись, открыл створку ровно настолько, чтобы просунуть руку с бумажкой.

– Доктора нет, – объявил слуга. – Его