О любви - Стендаль Страница 35

Шоссе д’Аитеи и улицей св. Мартина. Мужья охотно разрешают эту аристократическую дурь своим женам в возмещение той огромной массы печали, какую они заставляют их переносить. Весьма точное изображение женского общества в Англии, каким его сделала молчаливая гордость мужчин, я нахожу в романах мисс Берни, некогда столь знаменитых. Так как попросить стакан воды, когда хочется пить, считается вульгарным, героини мисс Берни, не задумываясь, умирают от жажды. Чтобы избежать вульгарности, они впадают в отвратительное жеманство.

Сравните благоразумие богатого молодого англичанина двадцати двух лет с глубокой недоверчивостью юного итальянца того же возраста. Итальянец принужден быть недоверчивым ради своей безопасности, но он освобождается от нее или, по крайней мере, забывает о ней, когда находится в интимном кругу, между тем как именно в обществе милых ему лиц благоразумие и надменность молодого англичанина удваиваются. Я слышал, как один англичанин сказал: «Вот уже семь месяцев, как я не заговариваю с ней больше о поездке в Брайтон». Дело касалось необходимости сэкономить восемьдесят луидоров, и это двадцатидвухлетний любовник говорил о своей возлюбленной, замужней женщине, которую он обожал; но в полный разгар страсти благоразумие не покинуло его; тем более не решился бы он сказать своей любовнице: «Я не поеду в Брайтон, потому что это было бы для меня затруднительно».

Заметьте, что судьба Джанноне, П… и сотни других заставляет итальянца быть недоверчивым, тогда как молодого английского красавца ничто не принуждало к благоразумию, кроме крайней, болезненной чувствительности его тщеславия. Француз, умеющий приятно выражать свои каждодневные мысли, говорит все женщине, которую любит. Это привычка, без этого ему не хватало бы уверенности в себе, а он знает, что без уверенности в себе нельзя быть изящным.

С болью, со слезами на глазах решился я написать сказанное выше; но поскольку мне кажется, что я никогда не стал бы льстить королю, то зачем буду я говорить о целой стране что-либо иное, чем то, что я вижу в ней и что of course[145]может быть очень абсурдно, только из-за того, что страна эта породила самую милую женщину, какую я когда-либо знал?

Это было бы в другой форме тем же монархическим низкопоклонством. Я добавлю только, что при таких правах наряду со столькими англичанками, принесшими свой дух в жертву мужской гордости, существует все же истинная оригинальность, и достаточно одного семейства, воспитанного вдали от печальных стеснений, воспроизводящих гаремные нравы, чтобы породить очаровательные характеры. И притом как плоско и слабо это слово – очаровательный, несмотря на свою этимологию, чтобы передать то, что мне хотелось бы выразить! Кроткая Имогена, нежная Офелия найдут много живых прообразов в Англии, но прообразы эти отнюдь не пользуются глубоким почтением, воздаваемым подлинной и совершенной англичанке, назначение которой состоит в том, чтобы соблюдать полностью правила приличий и дарить мужу все утехи болезненной аристократической гордости и счастье, способное заставить человека умереть от скуки[146].

В обширных анфиладах из пятнадцати или двадцати чрезвычайно прохладных и темных комнат, где итальянские женщины проводят время, лениво раскинувшись на низких диванах, они по шесть часов в день слушают разговоры о любви или о музыке. Вечером в театре, скрывшись в своей ложе, они снова четыре часа слушают разговор о музыке или о любви.

Итак, не говоря уже о климате, уклад жизни столь же благоприятствует музыке и любви в Испании и Италии, насколько мешает им в Англии.

Я не порицаю и не одобряю; я только наблюдаю.

Глава XLVI

Об Англии (продолжение)

Я слишком люблю Англию и слишком хорошо изучил ее, чтобы говорить о ней. Пользуюсь наблюдениями одного моего друга.

Нынешнее положение Ирландии (1822) в двадцатый раз за два столетия[147] воспроизводит то своеобразное состояние общества, столь обильное мужественными решениями и столь исключающее всякую скуку, когда люди, весело завтракающие за одним столом, могут через два часа встретиться на поле битвы. А это особенно энергично и непосредственно требует душевного расположения, благоприятствующего нежным страстям: естественности. Ничто не отделяет сильнее двух великих английских пороков: cant и bashfulness (моральное лицемерие и застенчивость, гордая и болезненная. См. путешествие г-на Юстета по Италии. Если этот путешественник довольно плохо описывает страну, он зато дает весьма точное понятие о своем собственном характере; и характер этот, подобно характеру поэта Битти (см. его биографию, написанную одним его близким другом), к несчастью, довольно распространен в Англии. Что касается священника, оставшегося порядочным человеком, вопреки своему сану, см. письма епископа Ландафского)[148].

Ирландия может считаться достаточно несчастной, ибо вот уже два века ее заливает кровью трусливая и жестокая тирания Англии; но здесь вторгается в духовную жизнь Ирландии новая зловещая фигура – священник…

В течение двух столетий Ирландия управляется почти так же скверно, как Сицилия. Углубленное сопоставление этих двух островов, развитое в книге объемом в пятьсот страниц, рассердило бы многих лиц и высмеяло бы немало почтенных теорий. Во всяком случае, несомненно, что из этих двух областей, одинаково управляемых безумцами, к выгоде ничтожного меньшинства, более счастливой является Сицилия. Ее правители, по крайней мере, оставили ей любовь и сладострастие; они, конечно, рады были бы отнять у нее это, как все остальное; но, благодарение небу, в Сицилии все же мало нравственного зла, именуемого законом и правительством[149].

Старики и священники сочиняют законы и заставляют исполнять их; это сразу видно по той комической ревности, с которой сладострастие преследуется на Британских островах. Народ мог бы там сказать своим правителям, как Диоген Александру: «Довольствуйтесь вашими синекурами и оставьте мне, по крайней мере, солнце»[150].

С помощью законов, регламентов, контррегламентов и казней правительство внедрило в Ирландии картофель, и поэтому население ее значительно превышает население Сицилии; иначе говоря, здесь удалось разместить несколько миллионов крестьян, забитых и отупевших, задавленных трудом и нуждой, влачащих в течение сорока или пятидесяти лет жалкую жизнь в болотах древнего Эрина, но зато исправно уплачивающих десятину. Вот поразительное чудо. Сохранив языческую религию, эти бедные люди по крайней мере наслаждались бы счастьем, но не тут-то было: надо поклоняться святому Патрику.

В Ирландии можно видеть лишь крестьян, более несчастных, чем дикари. Но вместо ста тысяч душ, как было бы в естественном состоянии, их там восемь миллионов[151], и это дает возможность пятистам absentees[152] вести роскошную жизнь в Лондоне или в Париже.

Общество кажется бесконечно более передовым в Шотландии[153], где во многих отношениях управление хорошее (небольшое число преступлений, привычка к чтению, отсутствие епископов и т. д.). Поэтому нежные страсти там гораздо более развиты, и мы можем отбросить мрачные мысли, чтобы перейти к смешному.

Нельзя не заметить некоторого оттенка меланхолии у