Зеленые холмы Африки. Проблеск истины - Хемингуэй Эрнест Страница 6

– Да. Замечательно.

– Когда вы приедете в следующий раз, мы поедем с вами изучать жизнь туземцев. Но никаких убийств, разве только для пропитания. А сейчас я покажу вам один местный танец и спою песню. – Пригнувшись к земле, поднимая и опуская локти, с согнутыми коленями, он стал кружить вокруг стола, что-то напевая. Зрелище было любопытное.

– Это один танец из тысячи, – сказал он. – А теперь мне пора идти. Вам надо поспать.

– Это не к спеху. Останьтесь.

– Нет. Вам действительно стоит отдохнуть. Да и мне тоже. Я захвачу масло, положу его на холодок.

– Увидимся за ужином, – напутствовал его Старик.

– А сейчас спите. До встречи.

Когда он ушел, Старик сказал:

– Что-то не верится тому, что он тут наплел про Ага-хана.

– Похоже на правду.

– Конечно, он обижен, – прибавил Старик. – На его месте каждый был бы обижен. Фон Леттов был сущий дьявол.

– Он очень неглуп, – сказала моя жена. – И так хорошо говорит о туземцах. А вот американские женщины ему не нравятся.

– Мне тоже, – подтвердил Старик. – Он хороший человек. А вам и в самом деле надо вздремнуть. Ведь выезжать надо около половины четвертого.

– Велите меня разбудить.

Моло приподнял задник палатки, подпер его колышками, чтобы было больше свежего воздуха, и я улегся с книгой. Легкий, прохладный ветерок ворвался внутрь нагретого брезентом пространства.

Я проснулся перед самым отъездом. Небо затянули дождевые тучи, было очень душно. В ящик из-под виски нам положили консервированные фрукты, пятифунтовый кусок жареной говядины, хлеб, чай, небольшой чайник, несколько банок сгущенного молока и четыре бутылки пива в придачу. Кроме того, нам дали брезентовый мешок с водой и подстилку, которую можно было использовать как тент. М’Кола положил в машину автомат.

– Не торопитесь возвращаться, – сказал Старик. – Мы будем ждать сколько надо.

– Идет.

– Этого парня мы отправим на грузовике в Хандени. А его люди пойдут впереди пешком.

– А грузовик не подведет? Не берите в расчет, что он мой знакомый.

– Надо помочь ему отсюда выбраться. Грузовик доставят к вечеру.

– А Мемсаиб еще спит? – спросил я. – Может быть, она захочет прогуляться и пострелять цесарок?

– Я проснулась, – послышался голос жены. – Не думай о нас. Надеюсь, сегодня вам повезет.

– Не посылайте за нами людей до послезавтра, – сказал я. – Если дела пойдут хорошо, мы задержимся.

– Удачи!

– Счастливо оставаться, дорогая. До встречи, мистер Дж. Ф.

Глава вторая

Выехав из тенистого лагеря, мы двинулись на запад по песчаной, извивающейся, подобно реке, дороге, словно догоняли вечернее солнце. Вдоль обочины рос густой кустарник, за ним возвышались невысокие холмы, и мы то и дело обгоняли группы людей, стремившихся на запад. На некоторых не было никакой одежды, кроме грязной тряпки, стянутой узлом на плече, – они несли луки и колчаны со стрелами. У других в руках были копья. Те, кто побогаче, прятались под зонтиками, а белая ткань, служившая одеждой, ниспадала с плеч складками. Их жены плелись следом, нагруженные котелками и сковородками. На головах многих покачивались узлы и связки шкур. Все эти люди бежали от голода. Машина шла все дальше на запад, а я, выставив наружу, подальше от раскаленного двигателя, ступни ног и низко надвинув на лоб шляпу, чтобы солнце не било в глаза, глядел на дорогу, на идущих людей и на просветы в кустарнике, где могла скрываться дичь.

Один раз среди выломанного кустарника мы увидели на открытом месте трех небольших самок куду. Серые, с раздутыми животами, длинными шеями и большими ушами на маленьких головках, они тут же бросились прочь и скрылись в лесу. Выйдя из машины, мы побродили вокруг, но следов самцов так и не обнаружили. Чуть подальше стая цесарок быстро пересекла дорогу, их бег с неподвижно застывшими вскинутыми головками напоминал аллюр рысаков. Когда я выскочил из машины и рванул за ними, они взмыли в воздух, плотно прижав лапки к грузным телам, и, хлопая короткими крыльями, гогоча, полетели в заросли. Я подстрелил двух, они тяжело рухнули на землю и еще трепыхались, когда подбежавший Абдулла, согласно религиозному обряду, отрезал птицам головы, чтобы их можно было есть. Он положил цесарок в машину, где сидел, и беззлобным старческим смехом посмеивался надо мной и над всеми, кто стреляет птиц, М’Кола, он не мог забыть ту серию постыдных промахов, которые я однажды допустил. Сегодня я не промахнулся, но он и тут не упустил шанс посмеяться, как и тогда, когда мы убивали гиену. Каждый раз, когда птица падала на землю, он хохотал, а уж когда я мазал, его радости не было границ – он надрывался со смеху и тряс головой.

– Спросите, над чем он, черт возьми, так потешается? – поинтересовался я раз у Старика.

– Бвана, – сказал М’Кола и затрясся от смеха. – И птички.

– Вы кажетесь ему смешным, – ответил Старик.

– Вот черт! Пусть я смешной. Тогда пусть катится ко всем чертям.

– Вы кажетесь ему очень смешным, – повторил Старик. – Ну а мы с Мемсаиб никогда не стали бы над вами смеяться.

– Теперь будете сами стрелять.

– Нет, стрелок у нас ты. Признанный охотник на птиц, – сказала жена.

Так охота на птиц стала у нас постоянным источником шуток. Если выстрел был меткий, М’Кола смеялся над птицами, он тряс головой, гоготал и показывал руками, как птица, падая, переворачивалась в воздухе. Ну а если я мазал, то весь вечер был на манеже, как клоун: глядя на меня, М’Кола просто содрогался от смеха. Лишь гиены казались ему забавнее.

Его очень веселило, когда гиена, бесстыдно волоча набитое брюхо, бежала средь бела дня по равнине, а после выстрела в зад высоко подпрыгивала, переворачиваясь в воздухе. Особенное веселье у него вызывала гиена, если она останавливалась вдалеке у щелочного озера, чтобы оглянуться назад, и, раненная в грудь, падала на спину, задрав четыре лапы, с торчащим набитым брюхом. Но апофеоз веселья – выстрел в гиену с близкого расстояния, когда она, остромордая и гнусная, неожиданно выскакивала из высокой травы у донги[14] всего в десяти метрах от нас. Выстрел – и зверь начинал вертеться на месте и бить хвостом, пока не падал замертво.

Радостный смех у М’Колы вызывало убийство гиены почти в упор. Ему доставляли удовольствие как шлепок пули по плоти, так и страх гиены, осознавшей с удивлением, что внутри нее находится смерть. Но выстрел с большого расстояния, когда гиена, окутанная знойным маревом, бежала по раскаленной равнине, забавлял его еще больше: ведь раненая гиена, дернувшись назад, начинала как безумная крутиться, стремясь обогнать залетевшую в нее маленькую никелированную смерть. И все-таки самым любимым зрелищем М’Колы – тогда он махал у лица руками, отворачивался, словно стыдясь за раненого зверя, тряс головой и смеялся – был меткий выстрел в зад бегущей гиены, после чего та в бешеном кружении грызла и рвала собственное тело в надежде освободиться от пули, а когда из нее вываливались кишки, останавливалась и жадно их пожирала.

– Fisi, – говорил М’Кола, покачивая головой с восхищенным сожалением: есть же на свете такие ужасные создания. Фиси – гиена, гермафродит[15], пожирательница трупов, воровка телят, хищница, легко перегрызающая сухожилия, способная вцепиться спящему человеку в лицо, изводящая всех своим унылым воем, преследующая путников, зловонная, мерзкая тварь, чьи челюсти настолько крепкие, что перекусывают кости, оставшиеся после трапезы льва, тварь, слоняющаяся с отвислым брюхом по высохшей равнине и постоянно оборачивающаяся с выражением умной дворняжки. Ее ничего не стоит подстрелить из маленького «манлихера», и тогда увидеть ее жуткий танец кругами. «Фиси, – смущенно смеялся М’Кола и тряс лысой черной головой. – Фиси. Сама себя ест. Фиси».

Шутки о гиенах были скорее из области черного юмора, а шутки о птицах – добродушные. Мой виски тоже вызывал у М’Колы смех. Тут было большое поле для насмешек. О некоторых я расскажу позже. Предметом шуток было также магометанство и прочие религии. А заодно – и все верующие. Низкорослый Чаро, второй проводник, серьезный и набожный, во время Рамадана даже слюну до заката не сглатывал, и я сам видел, как он нервничает перед заходом солнца. У него была фляга с напитком вроде чая, и он во время жажды постоянно трогал ее пальцами. М’Кола исподтишка наблюдал за ним. Тут уж было не до шуток. Открыто смеяться над товарищем он не мог, однако осознавал свое превосходство и удивлялся глупости такого поведения. Магометанство тут – модная религия, и наши проводники более высокого социального статуса исповедовали именно ее. Магометанство указывало на принадлежность к определенной касте, давало веру в Бога, и ради этого ощущения собственной избранности стоило раз в году немного помучиться, приняв особые правила в отношении еды. Я это понимал, а М’Кола не понимал и не одобрял, и смотрел, как Чаро следит за солнцем, с тем безразличным выражением, какое появлялось у него на лице, когда он был с чем-то внутренне не согласен. Чаро умирал от жажды, но, как праведный мусульманин, терпеливо ждал, когда сядет солнце, а светило, как назло, не торопилось. Я взглянул на застывший над деревьями красный шар, подтолкнул Чаро локтем, и он мне улыбнулся. М’Кола торжественно протянул мне флягу с водой. Я отрицательно покачал головой, и тут Чаро вновь улыбнулся. На лице М’Колы опять застыло безразличное выражение. Наконец солнце зашло, Чаро опрокинул флягу, его кадык быстро заходил вверх-вниз, а М’Кола взглянул на него и отвернулся.