Чарлз Буковски - Сборник рассказов Страница 8

есть.

бывают редкие случаи, когда его находят

по телефону

обычно

с предложением сыграть

в выдающейся (как ему

говорят)

художественной картине.

он отвечает очень тихим

голосом:

"о нет, я не хочу больше

сниматься ни в каком кино..."

"вам можно прислать

сценарий?"

"ладно..."

потом

от него снова ничего

не слышно

обычно

он и его кучка друзей

вот что

делают после еды

(если ночью прохладно)

пропускают несколько стаканчиков

и смотрят, как сценарии

сгорают

в камине.

или же

после еды (теплыми

вечерами)

после нескольких

стаканчиков

сценарии

вынимаются

заиндевевшие

из

холодильника.

он раздает несколько

штук своим друзьям

несколько оставляет себе

а потом

все вместе

с веранды

они запускают их

как летающие тарелки

далеко

в просторный

каньон

внизу.

потом

все они

возвращаются в дом

зная

инстинктивно

что сценарии

были

дерьмовыми. (по крайней мере,

он это чувствует и

остальные

согласны

с ним.)

там наверху у них

по-настоящему

хороший мир:

заслуженный, само

достаточный

и едва ли

зависимый

от

переменных.

там есть

такая куча времени

чтобы есть

пить

и

ждать смерти

подобно

всем остальные.

дни точно бритвы, ночи полны крыс

будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между

барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать

свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не

заморачивался этим слишком сильно

если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о

других вещах - дураки творят себе собственный

рай.

в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с

другими мужиками и т.д.

в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил

из зала в зал, читал не столько книги целиком,

сколько отдельные части: медицина, геология, литература и

философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали

меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и

жизни композиторов, чем технические аспекты...

тем не менее, только с философами я ощущал братство:

с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;

я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,

вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно

с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,

может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего

целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,

причем делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать: он

совершенно прав, луны действительно там нет.

как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по

8 часов в день, если там даже луны нет?

а чего еще

может не хватать?

к тому же

мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные

критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались

утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других

критиков, других писателей ослами. они

выводили меня из себя.

но именно философы удовлетворяли

ту потребность

что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь

сквозь их навороты и

заковыристый словарь

я все равно часто поражался

у них выскакивало

пылающее азартное утверждение, казавшееся

абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким

к абсолютной истине,

и вот этой определенности я искал в своей повседневной

жизни, больше походившей на кусок

картона.

какими клчвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь

дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб

базлавших, будто торгаши из ада.

братья мои, философы, говорили со мной не как

народ на улицах или где-то еще; они

заполняли собой невообразимую пустоту.

такие классные парни, ах, какие классные

парни!

да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в

барах, все было иначе, упрощеннее, и

язык, и отношение были другими...

днем библиотека, ночью бар.

ночи были одинаковы,

поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не

плохой, но мне он не так как-то светит,

от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,

об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах

об убийцах с тусклыми глазами; ну, и

мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,

и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с

собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,

по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки

сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец, уже с

целью:

он оборачивается ко мне:

"тебе чч-то не нравится, мужик?"

"ага. ты."

"хочешь чч-нибудь сделать?"

"конечно."

мы допиваем, подымаемся, уходим в конец

бара, в переулок; мы

поворачиваемся, лицом друг к другу.

я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как

насчет сомкнуть это

пространство?"

он бросается на меня, и неким образом это представляет собой часть части

части.

в темноту и на свет

моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные напитки,

усаживание на места, она испытывает детский восторг от

этого, и я рад за нее - но на самом же деле, я сам, должно быть,

откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой

жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:

другие люди, сгрудившиеся на сиденьях и далеко, и близко, передают мне

чувства, которые мне не нравятся; это глупо, быть может, но так оно и

есть; а затем

темнота и за ней

гигантские человеческие лица, тела, шевелящиеся по экрану, они

говорят, а мы

слушаем.

на сотню кино есть одно стоящее, одно хорошее

а девяность восемь - паршивые.

большинство фильмов начинается плохо и постепенно становится

еще хуже;

если можешь поверить действиям и речи

персонажей

то сможешь даже поверить, что попкорн, который жуешь, тоже

имеет некое

значение.

(ну, возможно, люди смотрят столько фильмов,

что когда, наконец, увидят кино не такое

паршивое, как остальные, то считают его

выдающимся. Премия Академии означает, что ты воняешь не

так сильно, как твой собрат.)

кино заканчивается, и мы выходим на улицу, идем

к машине; "что ж," говорит моя жена, "кино не настолько

хорошее, как говорили."

"нет," отвечаю я, "не настолько."

"хотя там были неплохие места," говорит она.

"ага," отвечаю я.

мы подходим к машине, влезаем, и я везу нас из

этой части города; мы оглядываемся в ночи;

ночь выглядит неплохо.

"есть хочешь?" спрашивает она.

"да. а ты?"

мы останавливаемся у светофора; я наблюдаю за красным светом;

просто слопал бы этот красный свет - все, что угодно, слопал бы, все, что

угодно, лишь бы наполнить эту пустоту; миллионы долларов истрачены на то, чтобы создать

нечто более ужасное, нежели реальные жизни

большинства живых существ; человеку никогда не следует быть вынужденным платить

за вход в ад.

зажегся зеленый, и мы сбежали

вперед.

будьте добры

нас вечно просят

понять точку зрения другого

человека

какой бы

старомодной

глупой или

противной она ни была.

человека просят

относиться

ко всей их тотальной ошибке

к их жизненным отходам

с

добротой, особенно если они

в возрасте.

но возраст суть итог

наших деяний.

они состарились

по-плохому

поскольку

жили

не в фокусе,

который отказывались

видеть.

не их вина?

а чья?

моя?

меня просят скрывать

мою точку зрения

от них

из страха перед их

страхом.

не возраст - преступление

а позор

намеренно

растраченной

жизни.

среди стольких

намеренно

растраченных

жизней

вот так.

мужчина с прекрасными глазами

когда мы были пацанами

там был странный дом

где ставни

всегда

были закрыты

и мы ни разу не слышали голосов

изнутри

а двор весь зарос

бамбуком

и мы любили играть в

бамбуке

воображая себя

Тарзаном

(хоть и не было никакой

Джейн).

и еще там был

пруд

крупный

полный

жирнющих золотых рыбок

невиданных размеров

и они были

ручными.

они поднимались к

поверхности воды

и хватали кусочки

хлеба

у нас из рук.

наши родители

говорили нам:

"никогда не ходите к этому