Крэг Клевенджер - Дермафория Страница 10

— Где вы были, Эрик? Последние два дня у меня на голосовой почте только сверчки трещат.

— Вам прекрасно известно, где я был. Ваши шпики прячутся в моем номере и даже заползают в одежду.

— Я так не работаю, — качая головой, говорит Энслингер. — И это не я к вам пришел, а вы ко мне.

— Какая удача. Случайно забрел в ваш офис. Или тут ваша дочка трудится?

Энслингер леденеет. Теплые янтарные глаза застывают. Он не сердится и не усмехается, а только смотрит мне в лоб, за которым нет ничего, что могло бы ему понравиться.

— Скажи что-нибудь еще насчет моей дочери.

Таймер монетоприемника отсчитывает последние секунды.

— Ну же, смелее. Еще раз вспомни мою дочь.

Из-за стен проникают голоса, стоны наслаждения, похожие на предсмертные. Проклятия и ругательства заменяют нежности.

— Купи себе журнал! — орет Энслингер.

Рядом распахивается дверь. Я слышу поспешные шаги раздосадованного клиента.

— Я говорил с вашим адвокатом, — сообщает детектив.

— Значит, вам известно, что мне нельзя разговаривать с вами.

— Мне известно только то, что вы вроде бы согласились сотрудничать со следствием. Между прочим, он тоже не может с вами связаться. Через пару дней ему передадут несколько томов документов толщиной с Ветхий Завет. Там перечислено все, что мы нашли в радиусе сотни миль от места пожара. Все до последнего стеклышка. Мы получили результаты экспертиз почвы и подземных вод. И много чего еще. Адрес, по которому зарегистрирована ваша машина, совпадает с адресом сгоревшего помещения. Но вот известно ли вам, кто владеет этим помещением? Знаете ли вы, кто несет юридическую ответственность за все случившееся?

Может, Уайт, а может, и не Уайт.

— Мы тоже не знаем, — продолжает Энслингер. — Сделка совершена компанией с ограниченной ответственностью, интересы которой представляет адвокатская фирма с частным почтовым ящиком на Каймановых островах.

— Я ничего от вас не скрываю. Пытаюсь вспомнить. Нужно время.

— Как только большое жюри примет решение, делать какие-либо предложения будет уже поздно. Расскажите мне что-нибудь полезное. Или поделитесь с Мореллом.

— А если мои бывшие работодатели не хотят, чтобы я с кем-либо разговаривал?

— Так у вас есть работодатели? Вот черт!

— Вам угрожали? — Легко ему задавать такие вопросы.

— Вы не заметили? Я сказал «если».

— Если вы назовете тех, кто вам угрожал, мы вычислим, на кого вы работаете. — Энслингер набрасывает на плечи пальто из верблюжьей шерсти. — И тогда это будет означать, что вы с нами сотрудничаете. Мы сможем вас защитить.

— У вас есть карточка?

— Нет.

Автомат пищит, и кабинка номер четыре погружается в темноту. Сердце затихает, руки перестают дрожать. Однако уйти я не могу.

Бросаю в щель еще один жетон, и Стеклянная Стриптизерша возвращается. Надутая секс-куколка, карнавальный приз, она вертится как ни в чем не бывало, словно окошечко и не открывалось. Даже если бы Энслингер выстрелил мне в лицо, она точно так же кружилась бы на моем окровавленном трупе. Сую деньги, и она прижимает к стеклу ладошку, как будто у нас свидание в тюрьме. Счетчик тикает, а она все держит ладонь. Я прижимаю к стеклу свою — в тюрьме принято обмениваться этим жестом — и пытаюсь сглотнуть подступивший к горлу обжигающий ком. Теперь, зная, что она видит меня, я хочу ее еще больше.

Свет гаснет.

Стеклянная Стриптизерша машет рукой, как будто щекочет пальцами воздух. Медленное падение гильотины заканчивается тем, что в желобке появляется пакетик. Она помнит меня.

Пожалуйста, Дезире, не злись.

Глава 10

Разница между условно освобожденным и осужденным на смерть исчисляется иногда двумя дюймами запертой двери ванной или мгновением колебания. Разница между человеком и шимпанзе измеряется двумя процентами генов, а разница между здоровой тканью и злокачественной опухолью и того меньше. Люди и насекомые состоят из одних и тех же молекул ДНК, одних и тех же пяти атомов. Один из них и определяет отличие между разрешенным лекарством и «химией», между разбавителем для краски и тринитротолуолом. Два одинаковых поступка различаются по их умыслу, а умысел определяется действием. Одно-единственное слово или глоток спиртного рознят секс по согласию и изнасилование.

И так во всей вселенной. Человек — убийца — святой — обезьяна — таракан — золотая рыбка — кит… в конце концов Дьявол это всего лишь ангел, просивший Большего.

Обреченные самой судьбой вечно стремиться к тому, что рядом, но чего не достать, мы спустились с деревьев, встали на задние конечности и протянули обретенные руки. Мы научились затачивать палки и камни, кричать, ворчать и говорить. Мы нацелены на хотение, и хотение подстегивало нас к развитию — мы требовали все больше и больше. Больше пищи, больше огня, больше потомства. Больше богов. Богов урожая, огня и плодородия. Пришел день, когда один из богов сказал: все, хватит. Не будет больше богов, не будет больше Больше. Миллион лет Больше были смыты и, пройдя девять кругов, канули в подземную выгребную яму. С опозданием ровно на миллион лет. Человеческая натура настроена так, что она вечно остается неудовлетворенной.

Каждый жаждет для себя того, что твердо обещает любой предсказатель: денег и любви. И ни того, ни другого никогда не бывает достаточно. Богатейшие люди земли строят планы, как стать еще богаче. Это знает каждый, кто тянет лямку в бежевом закутке своего офиса. Это знает каждый, кто расплачивается по закладным за свой бежевый домик. Каждый, кто тратит еще не заработанное в бежевых моллах на бежевую мебель для бежевых детишек. Каждый раз, когда мужчина опрокидывает стаканчик, бросает кости или заглядывается на женщину, каждый раз, когда он не слушает того единственного бога, когда смотрит в сторону или думает не о том, о чем должен думать, в ушах у него звучит знакомый шепот: Больше.

Всю жизнь я занимался тем, что давал людям их Больше. Я — химик.

Женщина хранит память о несбывшейся любви, а ее муж ни о чем и не подозревает. Мужчина теряет ребенка, жену или брата. Может быть, по своей вине, а может быть, нет. Бремя потерь люди несут всю жизнь: потерянной работы, дружбы, брака, репутации, состояния или любимого. Одни ощущают эту утрату каждую секунду бодрствования, другие чувствуют ее во сне.

А теперь представьте, что тот самый единственный бог перевел назад часы и стер ваше горе. Представьте, что вам дарована кажущаяся невероятной возможность быть счастливым. Представьте, что вы снова можете обнять ушедшего навсегда любимого или вернуть умершего ребенка. Представьте, что вы почувствуете в первые секунды после того, как осознаете — это правда. И наконец, представьте, что эти первые сумасшедшие мгновения счастья растягиваются на часы и дни.

И что же? Если растянувшийся на семьдесят два часа миг блаженства можно купить по той же цене, что и бак горючего, разве вы откажетесь от него? Попробуйте. Испытайте. Бог позволил. Бог сказал — о’кей.

Итак, я химик. Память возвращается.

Глава 11

Гребень твоего позвоночника трется о кончик моего носа, кожа на склонах лопаток касается моих губ, но когда я пытаюсь заключить тебя в объятия, руки проходят сквозь дыру в воздухе. Сердце не выдерживает вдруг собственной тяжести и ухает в бездонный черный колодец в груди. Я замираю и снова чувствую тебя — поднявшаяся из этого бездонного колодца теплая волна возвращает сердце на место, и ты снова здесь, рядом со мной.

Одеяло сорвалось с окна, и уличные фонари светят теперь из зеркала. Комната 621 сияет будто поверхность луны. Когда я закрываю глаза, мой номер меняется на другой. Закрыть — открыть, закрыть — открыть. Из одной комнаты я попадаю в другую; картинка меняется как при переключении каналов. Я в твоей спальне.

Я познакомился с тобой и теперь стою в твоей комнате. Воспоминания о связующих событиях исчезли, и их не найти. Я встретил тебя, был похищен инопланетянами или мне промыли мозги в ЦРУ, и вот теперь стою в твоей комнате. Исчезнувший отрезок времени либо находится в шприце, либо остался на микропленке, помещенной в стеклянный колпак, который хранится в подземном сейфе под охраной сенсоров движения, за электрическим забором — где угодно, только не в моей голове.

Мое отражение тянется ко мне, наши пальцы встречаются — Бог и Адам на фреске Микеланджело. Зеркало выгибается полотном из тугого пластика. Рисую на стекле восьмерки и еще какие-то случайные знаки, и палец оставляет за собой кривой змеиный след, будто мне шесть лет и я играю с лужицей пролившегося сиропа. Миниатюрное Красное море стягивается; полицейский, вигвам и космический корабль медленно исчезают один за другим. Мы прижимаем ладони, искажая друг друга с противоположных сторон жидкого зеркала. Я парю на крыльях, которые построил сам. В те туманные промежутки между дозами от Стеклянной Стриптизерши я стал лучше и смелее.