Дуглас Коупленд - Generation Икс Страница 10

– Боже, и тебя, девочка, тоже уволили? Неужели ни одна из вас не может удержаться на службе?

Сирену это ничуть не задело.

– Это лишь мелкие приработки, – сказала она. – Я учусь живописи и когда-нибудь стану такой художницей, что сам мистер Лео Кастелли из нью-йоркской художественной галерии «Лео Кастелли» пришлет за мной спасательную экспедицию и увезет меня с этого богом забытого астероида. Вот, – она ткнула в грудь Бака тарелку сырого сельдерея с морковкой, – жуй сельдерей и закрой рот. Похоже, тебе не хватает клетчатки.

Итак, если раньше Баку казалось, что он влюблен, то теперь он понял, что это были лишь миражи, а Подлинная его Любовь – Сирена. Затем несколько недель он смаковал свои полчаса, рассказывая Сирене о небе, каким он видел его из космоса, и слушая ее рассказы о том, какими бы она нарисовала планеты, если бы знала, как те выглядят.

– Я покажу тебе небо, а ты поможешь мне покинуть Техлахому – если согласишься поехать со мной, Сирена, любовь моя, – закончил Бак изложение плана побега. А когда Сирена узнала, что ей придется умереть, она просто сказала: «Понимаю».

На следующий день, когда Бак очнулся, Сирена подняла его с кровати и отнесла наверх; по пути он задел ногой старый семейный портрет в раме и тот упал.

– Не останавливайся, – сказал Бак. – Время уходит.

Был холодный серый день; Сирена по желтой осенней лужайке пронесла Бака в корабль. Внутри, когда они закрыли двери и сели в кресла, Бак из последних сил включил зажигание и поцеловал Сирену. И действительно, любовные волны ее сердца запустили двигатель, корабль взмыл высоко в небо и вышел из гравитационного поля Техлахомы. И перед тем как потерять сознание и умереть из-за отсутствия кислорода, Сирена увидела, как с лица Бака, словно с ящерицы, кусками слезает на приборную доску бледно-зеленая кожа, скрывавшая молодого розовощекого астронавта, а снаружи на черном фоне, заляпанном звездами, словно пролитым молоком, бледно-голубым шариком мерцает Земля.

Между тем внизу на Техлахоме Арлин и Далин, обе вновь уволенные с работы, возвращались домой – как раз когда ракета с их сестрой исчезла в стратосфере, оставив в небе длинную рассеивающуюся белую полосу.

Не в силах войти в дом, они сели на качели, глядя в точку, где исчез корабль, и вслушиваясь в скрип цепей и шум ветра.

– Ты ведь понимаешь, – произнесла Арлин, – что вся эта затея Бака вновь вернуть нас к жизни была говном собачьим.

– Это я знаю, – сказала Далин. – Только это не мешает мне завидовать.

– Не мешает, верно?

И две сестры сидели на качелях дотемна на фоне люминисцирующей Земли, соревнуясь – кто выше раскачается.

ИЗМЕНИ СВОЮ ЖИЗНЬ

Нам с Клэр так и не удалось влюбиться друг в друга, хотя мы оба очень старались. Такое случается. Как бы там ни было, когда рассказываешь о себе, этот факт – деталь не хуже прочих. С чего начать? Итак, меня зовут Эндрю Палмер, мне почти тридцать, я изучаю языки (моя специальность – японский). Я вырос в большой семье (подробнее об этом позже), родился дистрофиком, кожа да кости. Тем не менее, вдохновившись отрывком из дневника Энди Уорхолла, где он пишет, что очень огорчился, когда в пятьдесят с лишним лет узнал, что если бы тренировался, то мог бы иметь тело (вообразите – не иметь тела!), – я активно занялся собой. Приступил к нудным упражнениям, в результате чего моя грудная клетка стала похожа на зоб турмана. Так что теперь у меня есть тело – и одной проблемой меньше.

Но зато, как я упоминал, я никогда не влюблялся, и это – проблема. Всякий раз в конце концов мы становились друзьями, и это, скажу вам, отвратительно. Я хочу влюбиться.

По крайней мере, мне так кажется.

Не знаю. Все настолько… запутанно. Ну ладно, ладно, по крайней мере, я признаю, что не хочу прожить жизнь в одиночестве, и чтобы проиллюстрировать это, расскажу вам по секркту одну историю, которой не поделюсь даже с Дегом и Клэр на сегодняшнем пикнике. Она звучит так:

Жил да был молодой человек по имени Эдвард, жил сам по себе и при этом очень достойно. В нем было столько чувства собственного достоинства, что, когда вечером в шесть тридцать он готовил свой одинокий ужин, то всегда украшал его изысканной веточкой петрушки. Именно так, на его взгляд, выглядела петрушка – изысканно. Изысканно и благородно. Он также старался мыть и вытирать посуду сразу по окончании трапезы. Своими трапезами и чистой посудой не гордятся лишь одинокие люди, для Эдварда же это было вопросом чести – пусть ему никто и не нужен, он не собирался быть одиноким. Жить одному, может, и не очень-то весело, зато нет никого, кто бы вас постоянно раздражал.

Однажды Эдвард не стал вытирать посуду, а вместо этого выпил бутылку пива. Так – чтобы только взбодриться. Расслабиться. И вскоре веточки петрушки перестали украшать его ужин, зато появилось пиво. Он нашел для этого предлог. Не помню только, какой.

Вскоре ужины стали состоять из готовых замороженных полуфабрикатов, разогретых в микроволновой печи, приветствуемых позвякиванием льда в высоком стакане с виски. Бедный Эдвард был сыт по горло поглощением разогретых полуфабрикатов в одиночестве и в скором времени их сменила еда из местного магазинчика, где он брал, скажем, буррито с фасолью и мясом, которые запивал польской вишневой настойкой. Он пристрастился к ней летом во время долгой, сонной работы за унылым бесхозным прилавком местного книжного магазинчика имени Энвера Ходжи.

Но и это вскоре показалось Эдварду слишком обременительным, и в конце концов ужины сократились до стакана молока вперемешку с тем, что он находил в отделе уцененных товаров в винном магазинчике «Ликерный бар». Он начал забывать, что чувствуешь, сидя на жестком стуле, и воображал, что в глазах у него бриллианты.

Бедный Эдвард – его жизнь, похоже, становилась неуправляемой. К примеру, как-то был он на вечеринке в Канаде, а на следующее утро проснулся в Соединенных Штатах, в двух часах езды, и, как ни старался, не мог вспомнить ни как добирался домой, ни как пересек границу.

А вот что Эдвард думал: он думал, что в некоторых отношениях был весьма смышленым парнем. Он поучился в школе и знал множество слов. Он мог сказать, что вероника – это кусочек тончайшей ткани, покрывавший лицо Иисуса, а каде – овечка, брошенная матерью и выращенная людьми. Слова, слова, слова.

Эдвард представлял, что, используя эти слова, создает собственный мир – магическую и прекрасную комнату, обитателем которой был бы только он – комнату в форме двойного куба, придуманного британским архитектором Адамом. В комнату можно было проникнуть через выкрашенную темной краской дверь, обитую кожей и конским волосом, заглушавшими стук каждого, кто попытался бы войти и помешать Эдварду сосредоточиться.

В этой комнате он провел десять бесконечных лет. Большую часть стен закрывали дубовые книжные шкафы, полки которых прогибались под тяжестью книг, свободные части стен сапфирового цвета, какой бывает вода в глубоких бассейнах, занимали карты в рамах. Пол целиком покрывали великолепные голубые восточные ковры, посеребренные выпавшей шерстью Людвига – верного спаниеля, следовавшего за Эдвардом повсюду.

Людвиг с показным вниманием выслушивал остроумные высказывания Эдварда о жизни, которые тот, большую часть дня проводивший за письменным столом, изрекал не так уж редко. За этим же столом он писал и курил кальян, глядя сквозь стекла окон со свинцовым оттенком на ландшафт, где постоянно царил дождливый осенний шотландский полдень.

Разумеется, посетители в эту магическую комнату не допускались, и только миссис Йорк было позволено приносить ему дневной рацион – эта, словно сошедшая с киноэкрана старушка в твиде и с пучком, ежедневно доставляла Эдварду его неизменный шерри-бренди (что же еще), или, по прошествии времени, сорокаунциевую бутылку «Джек Дэниэлс» и стакан молока.

БЕМБИФИКАЦИЯ:

восприятие живых, из плоти и крови, существ как персонажей мультфильмов, олицетворяющих буржуазно-иудео-христианскую мораль и такие же отношения.

Да, комната Эдварда была изысканной, иногда столь изысканной, что могла существовать лишь в черно-белом изображении, подобно старой салонной комедии. Тонко подмечено, верно? Итак. Что же произошло? Однажды Эдвард стоял на верхней ступеньке лесенки на колесиках, доставая старинную книгу, которую хотел перечитать. Он пытался не думать о том, что миссис Йорк запаздывает с напитком. Но, спускаясь с лестницы, он вляпался ногой в оставленную Людвигом кучу. Эдвард страшно рассердился. Он рванулся к плюшевому креслу, за которым посапывал Людвиг.

– Людвиг, – заорал он, – ах ты подлый пес, ах ты…

Но Эдвард не успел развить свою мысль, поскольку Людвиг магически и (поверьте мне) неожиданно из пылкой, любвеобильной забавной мочалки с радостно дергающимся куцым хвостиком превратился в разъяренного, черного с черной же пастью ротвейлера, который бросился на Эдварда и, вцепившись ему в горло, едва не задел яремную вену, – Эдвард в ужасе отпрянул. Затем новый Людвиг-Цербер, брызгая пеной и слюной, с отчаянным, леденящим душу воем дюжины собак, попавших под грузовик на шоссе, нацелился на хозяйскую голень.