Содом Капустин - Поэма тождества Страница 10

Если бы ты подвергся такому испытанному истязанию до того, как ты принял свой обет, решение и дал себе окончившее твой путь слово, ты бы в ужасе, панике и смятении кинулся бы куда глядели твои глаза. Но сейчас твой взор притягивала лишь она, твоя книга, что равно умертвит первого и последнего своего читателя. Но и о ней пеклось, парилось и варилось в соках разложения и полуправды лишь твое тело. Ты же сам оставался безучастен даже к этому, твоему первому и последнему здесь плоду.

– Я не в силах стать тобой, так стань же ты мною!

Признания пахана выжали сок спермы из простаты его шестёрки. Жидкость потекла в твой кишечник, сплавляя его стенки, словно магма, выжигающая виноградники и выравнивающая профиль оврага, по которому она проложила свою трассу или слюна водомерки, поймавшей комариную личинку, разлагающая всё на своем пути. Но твое тело было готово к любому повороту, углу, и градусу событий. Режущие грани огней твоего нового сердца сожгли проникший в тебя манящий яд и отсекли сперму шестерки от уретры пахана камеры. И когда пахан, считая, что дело завершено, и ты готов принять не только жидкость чужого тела, но и саму его плоть, ринулся внутрь тебя, он лишь сделал круг, овал и забился в эпилептическом припадке, поглощая доставшееся ему тело своего шестерки. Тот, с самого конца подозревая, что апофеоз его карьеры оборвется поглощением в небытие, последним усилием закатал рукав и раскидистым ударом о ближайшую шконку раздавил хранившихся на его коже радужных блох, так выпрастывает свои щупальца кракен, наказывая обидчиков, всадивших в него тупой китобойный гарпун или яростно выплёвывает солевой раствор пробужденный землетрясением гейзер. Блохи, оказавшись погребенные под массами мышц истаивающего шестерки, поочередно взрываясь, стали выпускать таившиеся в них звуки.

Если бы тебе было до этого дело, ты бы понял тайные мотивы и секретные резоны, из-за которых поглощаемый паханом шестерка расположил когда-то пойманные ноты так, а не иначе или в другой тональной последовательности и прогрессии. Но внешние звуки уже не имели для тебя ни смысла, ни утверждения.

Акустические колебания покидали кожные покровы своего носителя и сочетание их вызвало к звучанию восторженный гимн, прославляющий тепло в безысходности, доброту в запредельности и свет в непроглядности. Услышав эту песнь, пахан в изумлении, ступоре и недоумении замер. Он споро прибрал в себя оставшиеся от шестерки части и органы и, будто его член ни в ком не бывал, не оборачиваясь, не шурша шрамами на шее и растроёнными ногтями на каждом пальце, степенно прошествовал на свое незаконно захваченное место. А за ним, подобрав лишь на долю часа ставшие бесхозными одежды, причиндалы и атрибуты семенил и подпрыгивал уже новый шестерка.

Беспечные, бескаминные и беструбные зеки, не ощущая своей ущербности из-за отсутствия этих обходимых в хозяйстве приборов, убедившись, что представление завершилось, привычно достали члены, лингамы и пенисы и, несколькими синхронными и уверенными движениями приведя их в возбужденное состояние, предались мастурбации. Никто из них и не подумал возвращать оставленные тобой в камере вещи. Да и не было уже этих вещей, все их разобрали расторопные арестанты. И, чтобы не было зазорно пользоваться ими после того, кем стал ты, они, держа экспроприированные предметы твоего пользования стеклодувными щипцами, погружали их сперва в щёлок, затем в кислоты, соли ароматические и неароматические, ароматические и неароматические растворители и, под конец, промывали всеми семью кисельными водами. Лишь после этого вещи начинали считаться расшкваренными, расчуханенными, расфоршмаченными и ими могли пользоваться все не знающие их судьбы.

Новый медбрат, которому надоело дожидаться твоего возвращения из камеры, заглянул в нее, как высовывается вампир после векового сна в заросшей тенетами и корнями пещеры или как проглядывает из прошлогоднего перегноя и костей казненного первый зеленый росток бамбука. Увидев тебя недвижимо стоящего посреди каземата, окруженного безразлично онанирующими зеками, он подошел к тебе и, взяв за руку, повел прочь из узилища, которое никогда не было тебе ни домом, ни тюрьмой, ни шалашом, ни шельфом.

Вы вышагивали по вечерним тюремным коридорам. Уходящее на отдых солнце дарило тебе припасенные лишь для тебя лучи, яркие болиды осеняли тебя своими частыми вспышками, неторопливые кометы приветствовали тебя, еще сильнее распушая уже распущенные в полнеба хвосты. Но эти явления природы не отвлекали тебя от твоей незанятости. Они не могли вывести тебя из тюрьмы, непогруженности и безразличия. Раньше ты бы мог счесть все эти небесные и небожественные проявления сигналами и знаками, но ныне они потеряли для тебя свои сакральные и явные свойства, оставшись лишь отблесками далеких событий, не могущих ни повлиять, ни отменить твое решение, путь и неподвижность. Если бы ты захотел, ты бы, конечно, придал всему этому новые смыслы, семантику и стилистику. Но такое действие было бы для тебя полностью излишним. Ты отринул власть над семиотикой, семантрией и семимантией, ты отпустил их на вольные хлеба, овсы и орешники, где бы они могли, без чьего бы то ни было контроля, нагуливать полноту проникновения в реальность и обрастать разветвленными синонимизмами и омонимией, как прорастает из споры на коре древнего дуба разлапистая членистая омела, как высаживается из перенасыщенного раствора поликристалл, съедая не только доступный объем, но и часть пространства вокруг.

Прощальный взгляд светила озеленил твое чело, и ты вступил в пределы нового для тебя тюремного пространства. Это была вотчина особо придавленных администрацией тюрьмы зеков. Тех, кто оказался волей начальства лишен возможности страдать, тех, кто без удручения приобщался ко лжи и тех, кто любые угрызения воспринимал как ниспосланное сниже благо. Царствовал же здесь Пахан хозобоза по пятому чину табели о рангах Мельхиседека.

Когда медбрат, ёжась, дикообразясь и ехидно щерясь привел тебя пред замыленные очи Пахана хозобоза, тот не подал вида, рода и сорта, что заметил тебя. Но лишь медбрат отвел тебя на два и еще на пять шагов, Пахан хозобоза встал.

– Сегодня мы приветствуем в наших рядах нового мастера нашего братства. Имя ему – Содом Капустин!

Хозобозники, все как один в черных кожаных одеждах, с прямыми черными волосами, перехваченными тесемками, украшенными перьями грифов, страусов и буревестников, с вышитыми нагрудниками и луками из рогов непарнокопытных яков, чешуйчатых бизонов и панцирных оленей, начали выкрикивать здравствующие тебя проклятия.

– Властью взятой мною по пределу совести и естества, наделяю тебя, Содом Капустин, местом, где будешь ты почивать, местом, где будешь ты принимать пищи физические, телесные, душевные и духовные, а так же дарую тебе работу равную по тяжести, весу и наполнению, что и у любого их мастеров нашего единства!

Выражая своё недовольство неправедным и скоропалительным решением Пахана хозобоза, арестанты принялись стрелять из луков в потолок, стены и портреты. Стрелы, болты и гвозди пронзали кружащих вокруг жужжащих люминесцентных ламп аполлонов, монархов, скарабеев и прочую мошкару, пробивали крылья сильфам, амурам и купидонам, прокалывали брюшка грёзам, галлюцинациям и видениям, в изобилии роившимся над головами хозобозников, привлеченные испарениями из неглубоких хранилищ их мыслей. Внутренности этих, рожденных ползучими тварей, вываливались из них, словно алмазы пополам с пшеничными зернами из разрезанной придирчивым автоинспектором покрышки или как мальки морского конька, достигнув молочной зрелости, покидают живот своего долготерпеливого папаши. Долетев до пола, чешуйки, перья и обрывки кожи недолговечных существ слипались в шерстистых головастиков, сразу принявшихся поедать себе подобных, пока не осталась одна огромная волосатая жаба, царапавшая кафель пола острейшими клыками, когтями и шипами, росшими из кургузого хвоста пресмыкающегося.

Все зеки-хозобозники, проглоченные без приправ, соусов и уксуса своим яростным занятием, не замечали явления нового существа, и лишь один из них поднял клацающую челюстями и суставамирептилию и спрятал за следующую пазуху. И вовремя: стрелы, долетев до своего предела дальности, начали возвращаться, неся на своих перекладинах аппетитную добычу. Арестанты, с искренними смешками, поясными ремешками и аптечными ромашками в карманах стали уворачиваться от дарующих минутное забвение подарков, возвращенных требовательным к жертвам себе потолком. Самым неповоротливым стрелы вонзались в макушки и их соседи, празднуя пиршество, объедали до корок, хитиновых жвал и тазовых костей те подарки, что послали им божества воздуха и кинетического бессилия.

Ты не участвовал в этом празднестве кишечников даже мысленно. Если бы ты оставил себе способность размышлять, то ты бы узнал в безтипной лягушке свою старую знакомую Тлальтекутли и, проанализировав симптомы, знаки и анамнез ее появления, экстраполировав сопутствующую ее визиту атмосферу, ауру и носящиеся в воздухе запахи, понял бы, что вслед за ней стоит ожидать и новых гостей.