Виталий Амутных - Шлюхи Страница 10

Вообще-то вечер прошел прекрасно. А как весело было! Это только благодаря изобретательному таланту Нинкина и Милкина. Каких только штук не напридумали они, — знай о том блаженный Киприан Карфагенский, он удавился бы от зависти. Поскольку перечислить все было бы просто невозможно, удовлетворимся лишь кругом действий, выпавших на долю Аллы. Например, Аллу устанавливали на четвереньки, вставляли а зад мочалку, — таким образом получалась лошадка, — и Алла катала на спине по комнате, нет, не всех, разумеется, а, как королева бала, только Нинкина и Милкина. Но гостям было достаточно и зрелища — они хохотали, точно безумные. Потом Нинкин нарисовал красным фломастером на лбу у Аллы звезду. А Милкин на ее левой щеке черным фломастером — серп и молот. А Нинкин на правой — неприличную картинку, да еще подписал ее коротким словом. И Алла, в такой росписи, все еще частично оклеенная бумажками, перед ликующими зрителями мочилась на столе в хрустальную вазу с фруктами и пела при этом гимн Советского Союза. Публика падала от смеха. То есть в прямом смысле падала и корчилась в конвульсиях на буковом паркете, сотрясаемая приступами хохота. Еще Алла Медная провела боксерский раунд с прославленным телекомментатором, именитым политологом — Диной Оскотскодворской, в котором одержала очевидную победу. Во время сражения неугомонная толпа, в пароксизме экзальтации, швыряла в соперниц пирожными с зефирным кремом, плескала в них кофейной гущей и посыпала сахарной пудрой. Сладкий вышел поединок. Все же самой веселой, уморительной и острой была другая придумка Нинкина и Милкина.

— А тепегь мы пгедлагаем всем принять участие в исконно гусской забаве! — выкрикнул Нинкин.

— Аттгакцион «Куликовская битва»! — поддержал его Милкин.

Сейчас же был принесен жостовский поднос, на котором возвышалась гора очень широких и тонких пластов мяса. Создавалось впечатление, что мясо было парное и нарезано только что, поскольку кровь так и сочилась из него. Каждому присутствующему выдали по такому мясному пласту, а затем Милкин и Нинкин всех разбили на пары.

— Тепегь, по моей команде, начинаем бой! — воззвал Нинкин к общественному вниманию. — Впегед, дамы и господа! Впегед, товагищи!

То-то здесь потеха началась! Гости хлестали один другого тем мясом по физиономиям, по плечам, по телу, и реготали, ржали до слез, так, что участие в той сшибке лошадей показалось бы излишним. Сами Нинкин и Милкин принимали в ими же сочиненном увеселении самое активное участие, они до того исстегали друг дружку, что сами уже цветом не отличались от мяса. А ведь Нинкин еще умудрялся иногда бить тарелки и бутылки. А Милкин — дудеть в пионерский горн. В общем, веселье хлестало через край. Так хлестало, что и сказать-то нельзя. Вот какое представление устроили симпатяги Нинкин и Милкин, известные баловни и вертопрахи.

Лишь когда мутный тусклый утренний свет просочился сквозь ажурный занавес на окнах, вакханалия достигла кульминации и моментально оборотилась развязкой. Кое-как приведя себя в порядок, Алла Медная отчалила восвояси. До чего легка и свободна была для нее эта ночь, до самого рассвета она ощущала колдовскую легкость полета! Но стоило выйти ей на белый свет, как сокрушительная тяжесть, немыслимая разбитость навалились на нее вмиг. Алла, чтобы несколько развлечь себя, пыталась вспоминать наиболее яркие эскапады и смешные курьезы, произошедшие на балу, но необоримое изнеможение доводило до полного отупения. По дороге Алле попадались все какие-то суетные люди, чаще женщины. Она с брезгливостью экс-королевы оглядывала их темные пальто, сумки никогда не входивших в моду моделей, их землистые озабоченные лица, испорченные тяжелой работой фигуры; она смотрела на них сквозь утренний туман и невольно припоминала бонмо, популярное в ее кругу: настоящие женщины в восемь часов утра еще спят. «Только бы поскорее добраться до родного очага», — думала Алла. А там она немедля бросится в кровать — спасть, спать, спать и будет дрыхать пока… пока… Уж что-что, а покой она заслужила!

— Доброе утро! — приветствовал ее дома супруг Евгений Глебович, отчего-то поутру с пылесосом в руках. — Ты выглядишь… как-то… необыкновенно. Славку я уже в детсад отвел! А что… было так много работы?

— Что за вопросы! Наверное, много: не видишь — с ног валюсь.

В спальне Алла подошла к трюмо, чтобы глянуть насколько необычен ее вид, да вдруг, к великому своему изумлению обнаружила, что щеки ее мокрые. «Что это такое? — сквозь дремоту шевельнула мозгами Алла. — Слезы? С чего бы это?» Впрочем, плакала она в последний раз в жизни, больше с ней такого не случилось.

Двинемся же далее, ибо события неумолимо волокут нас к куда более знаменательному балу. Но и раньше своего срока ему не случиться.

Дворницкая. Камора Никиты Кожемяки. Шесть часов вечера. Никита и его сосед по прибежищу. Заметим только прежде, что в тот поздний час, когда мы расстались с Никитой, когда он, распрощавшись с поэтом Федором Тютчевым, направил свой путь к дому, а именно — к своему магнетическому ложу… заметим, что этого самого вожделенного ложа ему достичь все-таки задалось. Только он упал на койку, как на него навалился тоннами гнетущих видений мощный мертвенный сон. И кто знает, сколько бы на этот раз удерживал его мир теней, если бы вечером следующего дня не растолкал его (довольно бесцеремонно) сосед из апартаментов напротив, по имени Леонид, по прозвищу Лепа, по кличке Хохол.

— Шо ты тута дохнешь? — вновь и вновь приступался сосед, лишь только в глазах у Никиты мелькал отсвет дневной мысли. — На работу не ходишь. Тама листьев нападало… Тебя же вышвырнут отседова, как пса паршивого.

Никита пытался зарыться поглубже в свое логово, но настырный сосед нахально стаскивал с его головы одеяло.

— Никита, надо ехать в Париж!

— Что? Куда? Париж? Иди ты в задницу! — путая бред реальности с несуразицами сна, отмахивался тот.

— Вставай, вставай, Никита, вставай. Пива хочешь? Я тебе дело говорю. Вставай. Шо тута дохнуть, — надо ехать в Париж.

На помощь соседу Лене пришел сосед Толик, совместными усилиями им удалось привести Никиту в чувство.

— Толян, принеси пива. Видишь, человеку плохо, — распорядился Леня.

Никита спустил вниз ноги, сел на краю койки, скорчившись от пронизывающего сквозняка, и смотрел в открытую дверь. В комнату вошла до невозможности отощалая животина — мешок костей в черном пуху — с красным бантиком на шее.

— Кошка, — точно распознал вид четвероногого Никита.

— Да, кошка, — согласился Леня. — Но ты же знаешь, шо они у нас долго не тянут, — крысы сжирают.

Леня погладил трущуюся о его ногу лысоватую головенку и вздохнул сострадательно:

— И эту сожрут.

Пришел Толик с начатой бутылкой пива.

— Вот все, что осталось…

— Ух, сука, — озлился на него Леня, — все вылакал. А человеку похмелиться нечем.

— Я не буду, — довольно твердо заявил Никита, и Толик вместе с бутылкой удалился.

— Нет? Ну и ладно. Ты вот сюда слушай: тебе гроши нужны? Нужны. Кому они не нужны! Я тут с чудаком познакомился. Он сам с нуля начинал. Короче, возить в Париж всякую мутатень: редкоземельные, иконы, может, еще, там… Когда что. Ты сюда слушай, визы, паспорта, дорога — за все он башляет. Ну шо? А! За месяц, говорит, хату купишь. Еще месяц — тачку возьмешь. Я тебе, как другу предлагаю. Вдвоем лучше. Ну шо? А ты тута дохнешь.

— Охота же тебе такую херню городить, — отозвался наконец Никита. — Если твой друган не шиз, то ты сядешь раньше, чем насобираешь на новые тапочки.

— Мое дело — предложить… — обиделся Леня. — Я другому скажу — любой поедет. В Париж любой поедет. Может, я в Париже останусь. А ты завтра на участок выходи, а то мне баба Шура сказала: если не выйдешь — она тебе яйцы оторвет. Ну, давай… дохни тута.

— Привет Нинке Риччи! Привет Бельманде! — послал вслед уходящему соседу Никита.

Наконец-то страстотерпца оставили в покое, и он мог бы вновь упасть на самое дно моря грез, только его воображению вдруг предстали усталые глаза и русые вихры с густой проседью. Никита встал, оделся и пошел прочь из этого обиталища безысходности, в то время, как в здешнем «салоне», где находилась древняя шахматная доска, взвинченные пьяные голоса обещали скорую потасовку.

В телесах удобно развалившегося по улицам мрака Никита разыскал необходимую ему колею, доведшую до крова того человека, которого он называл своим учителем.

— А, Никита пожаловал! Привет-привет! Проходи.

Ты, верно, взялся за эпохальное полотно.

— Добрый вечер. Нет, я уже давно ничего не пишу. Я все время сплю.

— Что ж, тоже дело. Ты есть хочешь? Вижу, хочешь. Шагай на кухню. Картошка в ящике, масло в холодильнике, сковорода на плите. Пожаришь — и меня угостишь. А я пока там докончу…