Андрей Ханжин - Поэт Страница 10

— Первая часть была прикольнее! — хрипло расхохоталась ведьма.

— Я серьёзно. Давай девочка! — Дрон снова пнул рюкзак.

Зубы голодной Багиры, вонзившиеся в тело медитирующего Будды. Отпечатки боли в ладонях легионеров, распинающих обречённого Христа. Сообщение агентства «Интерфакс»: «В Благовещенске Амурской области две школьницы погибли в среду, выбросились с балкона 12-го этажа. Школьницы скончались на месте. Осмотрев балкон, на который войти можно через подъезд, оперативники обнаружили школьную сумку одной из девочек и написанную карандашом предсмертную записку. В записке в частности, говориться: «самоубийство посвящается одиноким воинам декаданса». Точка фиксации бесконечности. Крах метафизики. И васильки… до горизонта! — от деревни Кашино и до самого Селигера, до Игнача креста — васильки, океан васильков… По выщербленной асфальтовой шоссейке грохочет старый молоковоз. «Куда» — «В Лихославль!» Трава не шелохнётся. Полдень. Рай. След от коровьего копыта. Закат и колокольня… Ночь как мать.

И как пробраться дальше понимания? Опустошение Сенеки — располосованные вены воспитателя кровавого Нерона. Всё смешанно и кажется, что хаос невольно подчиняется системе отвержения. Мелодия кричит и плачет в мембранах человеческих душ и не находит ничего, кроме балконной двери двенадцатого этажа. Кем и зачем расписывается пулька жизни… Поэт Заболоцкий берёт по Хорошёвскому шоссе, распушая башмаками подвижные ковры опавших листьев. Есть ли свет…

Коmm her! Коmm her!

Небо.

— Смешно… ха — ха.

Будешь в раю, ничего для меня не проси.

Жизнь — исковерканный миф, обречённая сказка.

Видишь, под снегом кровавая каша осин

Новой весной запекла ледяную повязку.

Будешь в раю, набросай его мёртвый пейзаж.

Жизнь — это вечная боль о несбывшемся счастье.

Правит художник, как бритву, простой карандаш —

Изрисовать свою душу на равные части.

Где же те ангелы, дьяволы, идолы слов,

Что в рождество гасят посвистом сальные свечи!

Смерть — не конец, это цифра простое число.

Просто число, завершившее жизненный вечер.

Будешь в раю, напиши, где же нужно свернуть,

Чтоб в летаргии молитв не проспать перекрёсток.

Бог — это просто протоптанный смертником путь

К меркнущим в раме железного омута звёздам.

— Ну смейся, раз смешно!

— Я и смеюсь… ха — ха… Не натурально, да?

Водевиля не случилось. Автомат не выстрелил вопреки законам жанра. Рюкзак был оставлен возле отделения милиции. Вечером, на кухне полурасселённой коммуналки, они варили в ложке героин. Она попросила его прочесть то самое стихотворение, но он его забыл. Ночью они попытались заняться сексом… обоим было скучно. Осень.

Через неделю у художника случилось осложнение, он перестал различать цвета и всё ему казалось теперь ядовито-зелёным и яичным жёлтым. Про Хива-Оа он больше не вспоминал. В соседней комнате играли в дурака. Ну и город…

Он стоял у окна, рассматривая тревожную бесконечность. Ядовито-зелёные волны Невы смешивались с жёлтыми небесами, глотая силуэты нависших над бездной мостов. Он не мог бы сейчас сказать с полной чувственностью жив ли, мёртв ли его дух, его мир… Мысли растворялись в опийной оккупации, смешивались с мелкой крошкой оброненных слов, а единственный глаз его смотрел внутрь, как идол острова Пасхи, обращённый лицом в глубь острова, спиной к океану. Всё самое важное скрыто от человеческих глаз, как внутреннее содержание египетских пирамид. И он, как неведомый сокол почти исчезнувшего мира, тоже погибал от экспансии цивилизации, обращённой во вне. Ему не осталось места в этой системе ценностей, и оттого ему было безразлично, сколько ещё продлиться эта жизнь — минуту или десятилетие. Монотонность цвета, к которой он оказался приговорённым, более не пугала его. Напротив, ему открылись вещи ранее познаваемые лишь интуитивно, неявно, зыбко. Теперь же он увидел слияние всего со всем. Ведь всякое отличие возможно лишь в пределах дозволенной гаммы. Дьявол этого мира — точная копия ангела, вымазанного сажей. И стоит одному умыться, а другому испачкаться, никто не заметит разницы. И величайший вопрос добра и зла не более, чем рекламная уловка на бирже человеческого разума.

Отзывчивые жестяные подоконники отбивали рассеянный ритм сливающийся с покатых крыш дождя. Кто-то — может быть влажный ветер — негромко говорил ему:

— Не обольщайся, не ты никому не нужен. Как только прервётся последняя нить кровного родства, от твоего пузырящегося величия не останется даже имени. Миллиарды очарованных и самонадеянны упоённо целовали дождевые капли, полагая вымолить у них хотя бы краткое — длинною в ничтожную легенду — бессмертие, но получили один лишь презрительный вздох тяжёлого осеннего неба. От тебя не останется даже отголоска и всё, что окружает тебя в эту минуту, всё, чему ты тайно исповедуешься, отворачиваясь к глухой стене, всё, что познано и с трудом приобретено, всё исчезнет, как только измученное сердце твоё качнётся на паузе тромба, рванётся и застынет. Окаменеет. Не обольщайся. Вечная жизнь существует лишь в ярмарочных фантазиях неудовлетворённых литераторов, обречённых подсматривать за целомудренными грёзами тех, кто представляется им падшими. Это пепел души. Обугленные слёзы Чайльда Гарольда. Мечты утешают живых. Но известно ли тебе, что только в утешении обретает человек своё истинное лицо. Ибо он лжив, а утешение — ложь. И если тебе откроется мгновенная истина, то что же ещё сможет удерживать твоё тело в строю понурых прохожих, ведущих скрупулёзный подсчёт своим добрым и бессмысленным, в общем, поступкам…Не обольщайся.

Восторженная вера или пошлое безверие похожи на смазливых маркитанток, волочащихся в арьергарде твоей жизни и скрашивающих отчаяние обыденных дней. Ты выворачиваешь на изнанку смятое бельё вселенной, но лучшее, что ты способен обнаружить там — это пятна душевных мук. На самом деле кредит твоей жизни всего лишь обещан, но никогда и никем не будет выдан. Никогда. И всё же тебе суждено до конца своих суетных дней расплачиваться собственной кровью за чужие обещания. И даже если ты не вставая с кровати, изобразишь истину и станешь святым, и даже если возомнишь себя властелином поддерживающих землю черепах, и даже если бог…Всё равно твоя персональная вселенная не оторвётся от узлов, обеспечивающих функционирование центральной нервной системы, находящейся в остром конфликте с разжиженным разумом. Всё равно твоя персональная вселенная сожмется в мизерную точку на бусине зрачка, когда поблёкшие глаза твои выхватят последний кадр исчезающей жизни.

Не обольщайся.

Чёрт…

Он стоял у окна и ощущал горькую благодарность к той сумасшедшей девушке, которая заставила почувствовать его пустоту. Жизнь перестала быть художественным вымыслом и превратилась в вынужденную жёлто-зелёную реальность. Какие-то секунды отделяли его от падения в бездну адекватности, предсказуемости и совместимости с окружающим миром. Но какая-то сверх человеческая сила развязала ему язык… Остановила его. И теперь он молится этой силе. Насыпал в ложку порошок, добавлял воды, кипятил на зажигалке, выбирал шприцем и отправлял себе в кровь! Бог принимал его молитву — с каждым днём художнику становилось всё хуже и хуже. Зелёное и жёлтое тускнело в серость, а ноги едва добредали до окна. Они почти не разговаривали, но Инга, как рабыня, уже не смеялась над ним, а каждое утро отправлялась в город, что бы вечером принести для него яду. И когда она возвращалась, передавая ему порошок, завёрнутый в сигаретную фольгу, он тихо шептал про себя: «ну, может быть сегодня всё закончится». А вокруг её губ выступали солёные капельки пота. Она нашла своё божество.

И это лучшее, что могло с ними произойти.