Уилл Айткен - Наглядные пособия Страница 10

— Бонни, ты пришла!

Вот теперь все получили разрешение посмотреть в нашу сторону.

— Митци, — курлыкает Бонни; толпа расступается посередке, предоставляя Бонни с Митци место для хорошего разгона, завершающегося объятиями и воздушными поцелуями. Рядом с Митци, но отступив на шаг и наблюдая за происходящим с демонстративной отчужденностью, стоит парнишка — в жизни таких красавцев не видела. Черные волосы спадают до плеч, глазищи огромные, зеленые. Он оглядывает меня через плечо Митци, подносит два пальца к губам и неспешно, со смаком их облизывает.

Пока Бонни просвещает Митци насчет своего последнего запроса на грант для нового документального фильма про вывязывание декоративных узлов, мальчик боком-боком пробирается ко мне.

— Меня зовут Леке.

— Меня — Луиза.

— Ты американка, Луиза?

— Нет.

— Класс. Я пять лет прожил в Нью-Йорке. Так что американцев с меня довольно. Британка?

— Канадка. До того, как перебраться сюда, жила в Торонто.

— А чем занималась? — Он наклоняется ближе — чтобы эффект огромных кошачьих глаз не пропал даром.

— Сценой.

Глаза надвигаются прямо на меня.

— Ты актриса? Качаю головой.

— Художественный руководитель.

— Да ну?

— Про труппу «Воображаемый театр» слыхал?

— Так ты у них работаешь? — Чокается со мной пивной кружкой. — Я слыхал, труппа вся из себя безбашенная.

— Я работала у них. Мы… э-э… сейчас вроде как на рекреации.

— Финансирование накрылось?

— Творческие разногласия. — Как говорится, у меня да с самой собою.

Он поглаживает подбородок.

— Я, кстати, актер. Да ладно заливать-то.

— Поэтому ты и тусовался в Нью-Йорке?

Он встряхивает головой, отбрасывая волосы назад.

— Группу «Вустер» знаешь?

Этот парень — и в группе «Вустер»?

— Я на них ходила в Торонто в прошлом году. Они ставили «Суровое испытание»[37] — в гриме под негров. Уже много лет ничего лучше не видела. — В свою очередь жадно вглядываюсь в его лицо. — Что-то я тебя не припоминаю.

Леке застенчиво наклоняет голову. Глянцевая завеса волос почти закрывает его скулы.

— Вообще-то я никогда официально к «Вустерам» не принадлежал. Уж больно у них все на коммерческий лад поставлено. Прошлой зимой труппа разделилась, и я прибился к отколовшейся группе — «Взбурлившая смегма», может, знаешь? Мы как раз только-только начали раскручиваться, и тут мне пришлось возвращаться сюда: отец заболел.

— О. — Я залпом допиваю остатки пива. — А когда назад собираешься?

— Как только папаша коньки откинет, — улыбается он. — Ненавижу здесь все.

— Но ты ведь японец?

— По отцу. Мать новозеландка.

— А твоему папану еще долго осталось?

— Надеюсь, недолго. Пока он не скопытится, я на мели. В свою очередь чокаюсь с его пивной кружкой.

— Ну, скорейших тебе похорон.

— Папан — свинюга, — подмигивает мне парень.

— Может, когда их поколение росло, в воду чего подмешали?

Этот кого угодно переглядит — смотрит и смотрит неотрывно, не опуская длинных ресниц.

— Все мужчины-японцы — свиньи. Уж так их воспитывают. Япония — рай для свиней.

— Не только Япония, Леке. Он качает головой.

— Я знаю.

Разговоры разговаривать мальчик умеет. А дело делать?.. Я постукиваю ногтем по кружке.

— Как насчет еще по одной?

— А то!

Он следует за мною через всю комнату, где Бонни с Митци, в окружении выводка миловидных девиц, поют по-японски «Я попал в ритм».

На винтовой лестнице так темно, что я останавливаюсь, желая оглядеться. Леке налетает на меня, крепкий таз упирается мне в задницу. Так уж получается, что по пути вниз приходится остановиться еще пару раз.

Вышли наружу.

— Бииру, кудасай[38], — говорю трем парням у бочки.

— Да ты говоришь по-японски, — шепчет Леке мне в волосы.

— Весь мой словарный запас ты только что выслушал. Самый высокий из трех ребят «на подхвате» передает мне два пива.

— Пусть таким и остается, — советует Леке.

— Это входит в мои планы.

— Стоит выучить японский, и твой статус здесь разом падает.

Протягиваю ему пиво. Он жестом дает понять: подержи, дескать, и шарит в карманах узких черных джинсов.

— Я тут припас для нас с тобой кое-что.

— Да ну? — Хороший мальчик.

На ладони его — две золотистые капсулки.

— Очень мило, — говорю. — Что это такое?

— Местный продукт. Зовется «Безмятежность».

— А что он делает?

— Вообще-то описать сложновато, — ухмыляется Леке. — Так или иначе, не хочу на тебя «давить».

Опускаю глаза, разглядываю симпатичные золотистые капсулки.

— Ну же, «надави» на меня.

Высовываю язык. Трое парней у бочки с пивом настороженно наблюдают за нами.

— Бабушка родная, ну и язычище у тебя! — Леке кладет капсулку на самый кончик.

Втягиваю язык, быстро, точно ящерица, и сглатываю. Он бросает вторую капсулку себе в рот, запивает глотком пива. Троица аплодирует.

— А скоро ли подействует? Леке сверяется с часами.

— Минут через десять-пятнадцать зацепит.

— Куда пойдем?

Леке, запрокинув голову, любуется фиолетовым небом.

— До чего здесь красиво, прямо забываешь, что ты в центре города.

Во, точно.

— Что, нельзя далеко отлучаться? Он кивает.

— Митци — добрый старый друг семьи?

— Надо ж мальчишечке на что-то жить. В любом случае не думаю, что ты захочешь скататься со мной к отцу.

Трое ребят при бочке подаются вперед, точно пытаясь запомнить каждое слово.

Беру Лекса за руку, кусаю за мизинец. Какой твердый! Кость ближе к поверхности, чем я ожидала.

— Слушай, если для тебя это проблема…

Он внимательно изучает отпечатки зубов на пальце.

— Нет, все о’кей. Есть тут одно местечко. — Ведет меня мимо изумленно глазеющих пивных ребят.

Разросшийся лесок за домом на сваях пронизан грунтовыми тропками и освещен высокими факелами. Мы следуем по извилистой тропе, переходим через каменный мост и минуем лачугу с одним-единственным здоровенным круглым окном.

— Что это за место? — Я вовсе не собиралась переходить на шепот: само так вышло.

— Здесь когда-то был ресторан. Митци вбила себе в голову переделать его во что-то вроде центра искусств: ну, знаешь, печи для обжига — для нее, театр-кафе — для меня.

Оборачиваюсь, вновь окидываю взглядом дом на сваях.

— Странный ресторан. Леке тоже оглядывается.

— Думаю, когда-то здесь был храм или святилище.

— Мать твою, Леке, да тут все, куда ни глянь, когда-то было либо храмом, либо святилищем.

Он идет себе дальше.

— Пожалуй, что и так.

— А в чем, собственно, разница?

— Разница? — бросает он через плечо.

— Между храмом и святилищем?

— По-моему, никакой разницы нет.

Последние факелы остались позади, теперь мы шагаем в полной темноте.

— Но мне казалось… — Я ускоряю шаг, догоняя своего спутника. — Мне казалось, что храмы — они буддийские, так что если видишь статую Будды, это храм, а если не видишь, но все равно похоже на священное место и благовониями пахнет, значит, это синтоистское святилище.

— Вроде того. — Голос его едва-едва пробивается сквозь тьму. — Хотя порою встречаешь святилища внутри храмов и наоборот. А почему тебя это волнует?

— Кто сказал, что меня это волнует? А не мог бы ты слегка замедлить шаг?

Леке уже остановился и даже обернулся. Ударяюсь подбородком ему в лоб.

— Сумимасэн, — говорю.

— Да ты целых три слова знаешь по-японски. — Зубы его сверкают в темноте, полупрозрачные, точно фарфоровые. — Ты смотри поосторожнее.

— Может, я уже под кайфом? — Странное покалывающее ощущение рождается в сфинктере и растекается вверх по позвоночнику, от позвонка к позвонку, словно по моей спине кто-то карабкается вверх по золотой лестнице.

— Возможно. На одних эта штука действует быстрее, чем на других, особенно по первому разу. Я-то к ней уже попривык.

Мы стоим перед гигантским деревянным цилиндром.

— Что это за хреновина?

Леке берет меня за руку и ведет за цилиндр. Открывает низкую дверцу и ныряет внутрь, втягивая меня за собою.

Слышу, как дверь за мной захлопывается. Вот теперь и впрямь темно — хоть глаз выколи: ни лунного света, ни огней большого города, ни неоновых реклам, что рикошетом отражаются от нависшего над самой землей горного облака, ни блестящих листьев, ни ненавязчиво подсвеченных поверхностей; одна лишь черная, огражденная со всех сторон ночь.

— Что это, Леке?

Он ловко уворачивается.

— Храм для ритуальных жертвоприношений девственниц-гайдзинок.

— Стало быть, мне беспокоиться не о чем. Слышу, как он расстегивает пряжку пояса, «молнию» на брюках; черная хлопчатобумажная ткань с хрустом сползает вниз по его бедрам. Внезапно он прижимается ко мне, я обвиваю его руками — могла бы обхватить и дважды. Его кожа заключает в себе неизъяснимую сладость, она — словно столь же неотъемлемая часть темноты, как сама темнота. А еще — слабый аромат свежего воска.