Александр Уваров - Михалыч и черт Страница 10

— Помочь может, Дмитрий Иваныч? — с искренним участием спросил Семён Петрович.

— Ни хрена, Петрович… Справлюсь!

И, извернувшись, прихватил таки Дмитрий Иванович бомжа зубами, в шею вцепился.

Длинной, тёмной струёю резко брызнула кровь; капли крупные, в темноте чёрные, хлестнули по ветвям (и качнулись ветки, словно от раннего, слишком раннего для холодной весны тёплого дождя), прожигая иней на мёрзлой прошлогодней траве, протекли до самой земли, но её растопить уже не смогли (слишком уж холодна была земля).

Бомж захлюпал прокушенным горлом, забулькал, давясь собственной кровью; тело его выгнулось дугой и ноги забились, задёргались так сильно, что башмаки стоптанные слетели с них и, отброшенные ударом, откатились куда-то прочь.

«Вот это и называется: копыта отбросить» подумал Семён Петрович.

А сам, на землю тихонько ступая, подобрался ещё ближе.

Дмитрий Иванович прицелился (теперь уж без спешки), вцепился в горло жертве своей, глубоко запустив клыки. Мясо рванул, сплюнул тёмный кусок плоти на землю — и кровь не хлестнула уже, а ровно и спокойно, широкой струёй потекла — с горла продранного на пиджачок замызганный и дальше вниз.

— Ой, Дмитрий Иваныч, продукт то… Продукт то ценный не переводи! — не выдержав зрелища такого, гастрономически соблазнительного, застонал Семён Петрович.

— Знаю, не учи, — буркнул Дмитрий Иванович (и действительно — уж кого-кого, а его то учить не надо было).

И, припав к горлу затихшего уже мужичонки, с наслаждением (хлюпнув даже) сделал длинный глоток.

Потом назад чуть откинулся, как гурман истинный и знаток вампирской кухни, остаток кровушки через горло мелкими глотками процеживая, и вновь надолго к ране рваной припал.

У Семёна Петровича ноги ослабли тут, ватными стали. Отбросил он пакет свой (эх, куличи крошёные, до вас ли сейчас?) и рядом присел, к пиршеству поближе.

Руками по пиджачку да рубашке бомжовой провёл, ткань отжимая, и ладони и пальцы стал облизывать — кровь пьянила солоноватая, вкусна была.

Дмитрий Иванович, отпив своё досыта, блаженно откинулся, спиной к дереву привалился.

Сквозь жидкие ночные облака, по небу расползшиеся, свет луны, слабый, бледно-голубой, вниз прошёл, осветил низину, уголок заброшенный — и в свете этом лицо у Кошелева стало вдруг белым, мучным, с потёками чёрными вокруг рта, а в тёмных провалах глаз (что скорее уж глазницами казались) то ли от света лунного обманчивого, то ли от энергии особой внутренней, что от крови выпитой рождается, загорелись ровно и грозно ярко-зелёные огоньки.

— Приложись, Петрович, — тоном радушного и щедрого хозяина предложил Дмитрий Иванович и тело бомжово к Семёну Петровичу откинул.

Бомж-мертвяк, голову на грудь уронив, замер на мгновение в позе сидячей и, вперёд подавшись, перевалился, прямо к Безрукову на руки.

Семён Петрович, кивнув благодарно, к шее припал, остатки крови допивая.

И, в свою очередь насытившись, так же блаженно назад откинулся и тело жертвы, холодное уже, от себя отбросил.

Труп о землю затылком стукнулся — и застыл, замер, рот в неслышном никому крике открыв и глаза, в лунном свете блеснувшие, выкатив.

«Хорошо то как» подумал Семён Петрович «тихо, спокойно, сытно. Много ли мертвяку для счастья то надо? Только чтоб люди хорошие иногда встречались… полнокровные, так сказать. Вот и существование станет тогда полнокровным и содержательным… да сытным…»

Посидев немного в полном молчании (лишь чувствуя, как кровь свежая по телу тёплым потоком идёт), решил Семён Петрович с другом хлебосольным о жизни поговорить (да и то — случай такой не часто выпадает, вампиры не так уж часто друг с другом то встречаются, всё больше поодиночке маются).

— А что, Дмитрий Иванович, — сказал Семён Петрович, — а п. зды нам не дадут власти местные за ужин то наш? На Пасху ведь… разговелись? На праздники то всякие… не приветствуется.

Дмитрий Иванович рукой махнул (не паникуй, дескать).

— Ничего, Петрович… За бомжа ничего не будет. Я его долго выслеживал… Он, срань такая, алкашей у метро обворовывал. Да пацанов на лежбище своё таскать пытался.

— Это как это? — переспросил Семён Петрович и даже привстал слегка от удивления.

— Да так, — ответил Дмитрий Иванович (и в голосе его, сытом и довольном, нотки особой гордости мелькнули). — Пацаны тут в колодце канализационном обжились. Колодец рядом с тем выходом, что на улицу к домам новым ведёт. Там колодец, коллектор рядом. Ходы широкие, место тёплое. Я и смотрю — пацаны там стайками бегают. А мудак это за ними послеживает. И вроде подходит, говорит им что-то, тянет вроде куда… Я сразу понял — сюда приманивает, на матрас свой обосранный… Ну, думаю, тянуть нечего. Кончать его надо. Опять таки, и праздник надо отметить. Христос воскрес, как говорится, и нам велел после смерти жить… Вот мы и живём, как можем…

— Да уж, живём… — согласился Семён Петрович, губы облизывая. — Существуем, так сказать, милостью божьей. Только человеку право дано… А зверям каким — ни-ни…

Ох любил Семён Петрович резонёрствовать, на сытый желудок в особенности.

Но у Дмитрия Ивановича не тот характер был, чтобы рассуждения такие спокойно выслушивать.

— Глупость ты говоришь, Петрович, — сердито прервал он своего собеседника. — Какая ещё милость божья? Где ты её видел?! По еб. льнику что ль три раза на день получать?! Да на х. й мне упала такая милость? Проще всё, Петрович. Проще и грубее всё в этом мире устроено. Просто пали мы с тобой, Петрович, после смерти. Пали, так сказать, на более низкий уровень бытия. Не навечно, я надеюсь. На время только. Закончится это всё когда-нибудь.

— Это как это? — спросил Семён Петрович (разговор такой умственный, а не просто сытая болтовня, захватывал его всё больше и больше).

— Да так это! Вот скажи: одна смерть у нас уже была?

— Да была, вроде…

Семён Петрович, в смущении от широты поднимаемой в разговоре проблемы, ответил даже с каким-то сомнением.

— Не вроде, а была, — поправил строго Дмитрий Иванович и продолжил. — А коли одна смерть у нас уже была, но при всём при том мы с тобой не в земле холодной лежим недвижимо, как вроде бы мертвецам полагается, а скорее даже наоборот, весьма активно живём и в настоящий момент валяемся тут под деревьями и перевариваем честно добытую кровь…

— Да, чуть не забыл! — и Семён Петрович по лбу себя хлопнул. — За угощение спасибо, Дмитрий Иванович.

— Не за что, Петрович, — тоном уже более благодушным ответствовал Кошелев, и продолжил. — Так вот, уж поскольку мы тут лежим, а не в земле, то и логично было бы предположить, что смерть является вовсе не тем, за что мы принимали её, когда были людьми.

— Ну да… Я так и думал, — согласился Семён Петрович. — Переход из одного состояния в другое и, так сказать, возмещение… или, вроде, возмездие…

— Опять х. йню городить изволишь, Петрович, — снова прервал начавшееся было морализаторство Дмитрий Иванович. — Вот ты кем при жизни был?

— Да я уж говорил вроде… Сначала конструктором в бюро, потом на стоянке сторожем, — ответил Семён Петрович. — Потом на рынке дворником… а там уж простудился, заболел и помер. Да чего про меня спрашивать то, Иваныч? И так всё известно.

— Вот, — удовлетворённо отметил Дмитрий Иванович. — Зацепило тебя, задело. Бестолковые мы люди и жизнь у нас бестолковая. Пустая от начала до конца. Я вот — пенсионер военный, да майора в своё время дослужился, а там и под сокращение попал. Пенсия — гроши, здоровья никакого. Тоже быстро окачурился. Сердце прихватило — и копец. Ну и кем мы стали с тобой после смерти? Глистами какими-то, прости господи, или пиявками. А то и побирушками кладбищенскими. И за что это, интересно, нам возмездие такое дано? И кто его придумал? Может, господь какой по милости своей? Дескать, маялся ты, Иваныч, при жизни, так и после смерти майся! А за что это мне, интересно? У меня за тридцать лет службы — ни одного взыскания. Ни одного! У меня батальон распизд. ев был — так ни одного крупного ЧП не было. Ну, самоволки то были, конечно, да и без драк не обходилось. Куда ж без этого. Но в петлю у меня никто не прыгал! Меня бы и на полк двинули, да там…

И Дмитрий Иванович махнул рукой, не желая разговаривать о вещах по его мнению очевидных, но оттого ещё более обидных и несправедливых.

Однако и Безруков позиции свои (особенно после трапезы столь сытной) просто так сдавать не хотел.

— Вот ты, Иваныч, мужик, конечно, принципиальный, правильный. Однако и не доволен ты при этом всем на свете, а это ведь уже неправильно. Неверно по сути своей. Я вот раньше, когда в конструкторском бюро работал, на «ящике» своём, тоже всё время думал: «Жизнь тоскливая у меня, однообразная. В восемь утра — у кульмана, в полдень — обед, в пять — домой. Устал, как собака, а дома — тоже не шибко отдохнёшь. И уроки у детей проверяй…»