Виктор Пелевин - Бэтман Аполло Страница 11

— Ничего хорошего. По замку Дракулы не разрешают просто так гулять. Боятся, что он схлопнется дальше. Как Круглая Комната.

На прощание я еще раз осмотрел картину с индейцами и красным комаром.

— А как это проецировалось на стены?

Софи ничего не ответила, и я решил, что ей надоели мои расспросы.

Но когда мы вернулись в склеп, она сказала:

— Насчет Круглой Комнаты. Тебе правда интересно?

Я кивнул.

— У меня есть немного информации…

Откинув крышку своего гроба, она выбросила из него на пол рюкзак и коврик для йоги, легла внутрь и поманила меня пальцем, словно приглашая залезть к ней в машину. Я подумал, что мы окажемся очень близко друг к другу. То есть совсем-совсем…

Я подошел к ее гробу и не очень ловко прилег рядом. Места было вполне достаточно. Софи улыбнулась и закрыла крышку. Она захлопнулась беззвучно, как дверца дорогого авто.

Я чувствовал тепло ее плеча. Слышал ее дыхание. Я мог бы лежать в этой живой темноте целую вечность. Но так не бывает. Я уже знал.

— У тебя информация в препарате? — спросил я.

— Просто файл.

— Где?

— Вот тут.

Прямо перед моим лицом зажегся монитор. Это был планшет, вделанный в крышку гроба. На нем появился странный символ — красное сердце с похожей на пробоину черной звездой.

Повернув голову, я увидел ее лицо.

— Мы теперь совсем близкие существа, — сказал я.

Она ничего не ответила. Подняв руку к экрану, она затыкала по нему пальцем. Я глядел не на экран, а на ее нахмуренное лицо, освещенное голубым светом.

— Читай.

Я перевел глаза на экран. Там был текст.

«В том же самом месте была у него круглая комната, которую он использовал как место для своих тайных опытов и изысканий. В ней было много чудесного и непостижимого для случайного гостя — но любимой его игрушкой был волшебный фонарь на ярчайшей лампе. У этого фонаря была сложная механика, работавшая от стальной пружины, и он мог показывать на круглой стене движущиеся картины.

Дракула зажигал фонарь, дабы испытать мудрость своих гостей. Тогда на стене появлялись его изображения. Картин же таких было три вида — на которых Дракула был Младенцем, Мертвецом и Зрелым Мужем. Где он был Младенцем, над ним летел красный комар. Где он был Зрелым Мужем, комар был зеленый. А где Мертвецом, синий.

Иные сцены были из глубочайшей древности, где Дракула кутался в шкуры и был окружен троглодитами. Другие — из менее отдаленных дней, где он в золотом венце появлялся среди царей Атлантиды. Еще он был изображен рыцарем, разбойником, монахом, убийцей и святым, мужчиной и женщиной — в прошлом, настоящем и будущем, среди горести и счастья.

Эти картины начинали мелькать на стенах все быстрее, и в какой-то момент изображенное на них становилось неуловимо-зыбким. И тогда отчетливо проявлялся огромный пульсирующий комар, который, меняя цвет, облетал вокруг комнаты. Мультипликация была так совершенна, что некоторые падали в обморок.

Дракула каждого вопрошал о смысле увиденного.

«Здесь твои былые и будущие жизни, граф», — говорили обычно гости. — «Здесь ты, каким ты был в древности и каков окажешься в будущем».

Дракула отвечал, что в фонаре запечатлен один день его жизни, или даже малая часть дня. Когда гости спрашивали, что же это за странный и чудесный день, Дракула говорил, что день самый обычный и таковы все его дни.

«Ты, должно быть, не вылезал сегодня из погреба и отведал много красного, граф», — говорил иной ученый вампир как бы тайным, непонятным для людей иносказанием. На что Дракула лишь смеялся и отвечал такому гостю — ты моей загадки не решил и вряд ли когда решишь. С таким он пил вино, шутил — но к себе не приближал. Бывало, однако, что загадку решали. Тогда Дракула уводил решившего во внутренние покои — и имел с ним беседу о высоком и тайном.

Ниже была иллюстрация — картина с похоронами Дракулы-рыцаря. Еще ниже размещался квадратик, в котором полагалось быть видеовставке — но он был черным и пустым.

— Что там за видео? — спросил я.

— Здесь должна быть реконструкция, — сказала Софи. — Как мог выглядеть полет этого комара. Я еще не сделала.

— А откуда текст?

— Из «Воспоминаний и Размышлений».

Название я помнил — специальное устройство в моем хамлете начитывало мне цитату из этого труда, когда я зависал вниз головой слишком уж надолго.

— Разве это не книга самого Дракулы? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — Это книга воспоминаний про Дракулу. И еще там сборник его высказываний. Хотя не факт, что Дракула действительно все это говорил. Эти цитаты и есть так называемые «Размышления». А «Воспоминания» целиком не сохранились. Вообще нигде. Ни на бумаге, ни даже в препаратах. Есть только несколько отрывков вроде этого. Странно, да?

— Ты думаешь, их кто-то специально уничтожил?

Она кивнула.

— Кто?

— Вампиры. Чтобы скрыть правду о Дракуле.

— Зачем?

— Потому что на самом деле он был совсем не тем самодовольным хлыщом и острословом, каким его представляет наша политическая мифология.

— А цитаты придумали потом?

— Часть придумали, что-то нет, — сказала она. — Совершенно точно одно — от нас скрыли его настоящую жизнь и подлинные мысли.

— Зачем?

— Его сделали главным идеологом вампиризма. Основным, так сказать, теоретическим столпом. Но в действительности он… Как бы мягче сказать… Он был диссидентом. Причем очень радикальным.

— Толстовцем? — спросил я.

— Толстовцы? Это кто?

— Которые красную жидкость пьют вместо баблоса, — ответил я. — Опрощаются.

— Нет. Гораздо радикальнее.

— Что, — спросил я хмуро, — мозги ел?

— Фу, — сказала Софи. — Сейчас тебя выгоню из своего гробика.

— Извини, — ответил я. — Я вообще ничего про него не знаю. У нас в России про него мало говорят. Только цитируют. А в чем было его… Ну, несогласие с линией партии?

— Говорят, он хотел освободить людей. И вампиров тоже.

Я засмеялся.

— Людей освободить невозможно. В дискурсе объясняют почему.

— Невозможно, — согласилась Софи. — Но внутри этой невозможности есть исчезающе маленькая возможность. Как жилка золота в куске породы. И Дракула ее нашел. Так, во всяком случае, некоторые считают…

— И ты тоже? — спросил я.

— Я хочу найти истину, — сказала она. — Вслед за Дракулой. Я верю, что он ее постиг.

— И где ты ее хочешь найти? На дне моря?

— Почему на дне моря?

— Ну мы же ныряльщики. Мы, кстати, откуда нырять будем? С катера или с пирса? Или здесь специальный подземный бассейн?

Софи повернула ко мне голову.

— Ты чего? — спросила она, недоверчиво глядя на меня.

— Что? — переспросил я. — Мы же на ныряльщиков учимся?

— Ты думаешь, ныряльщики в воду ныряют?

— Мне не объяснили ничего, — сказал я жалобно. — Просто послали сюда. Типа как в ссылку. А куда мы ныряем?

Она покачала головой.

— В смерть, Рама. Мы ныряем в смерть.

Я вздрогнул. Отчего-то это слово напугало меня.

Хотя, конечно, лежа в гробу, да еще в подземном склепе, пугаться каких-то слов было смешно. Тем более рядом с такой милой девушкой… Я даже не задумался о том, что значит нырять в смерть. Меня куда больше интересовало, чем закончится это совместное лежание в гробу.

Софи, похоже, прочла мои мысли.

— Ладно, — сказал она, — иди к себе. Завтра трудный день, надо отдохнуть.

— У тебя так уютно. Первый раз вижу такой большой гроб.

— Size matters, — усмехнулась она. — Sometimes[2]. Но тебе правда надо идти. Я кое-что знаю о здешнем распорядке. Ночью нас заставят уснуть. А потом гробы развезут по комнатам. Будет неловко, если твой гроб окажется пустым. Ты же не Исус. Ты Рама.

Я понял, что спорить бесполезно.

— Спокойной ночи, Софи.

Выбравшись из ее гроба, я залез в свой.

Закрыв крышку, я сделал несколько глубоких вдохов. Вентиляция работала. Я откинулся на подушки и повторил про себя странные слова — «ныряем в смерть…»

Что они могли значить?

Почему-то я был уверен — ничего страшного меня не ждет. Если бы впереди было что-то действительно жуткое, оно наверняка было бы поименовано каким-нибудь приторно-розовым клише.

Именно розовым, да. Полным тайного шипастого ужаса. «Розовые очки…» Которые, наверно, уже невозможно снять. Или, у англичан, еще страшнее: «а bed of roses»…[3]

Мой гроб был мягок и уютен, и внутри было совсем тихо. Я чувствовал себя защищенным от всех земных напастей. Мне было хорошо. Я подумал о Софи, спавшей в паре метров от меня. Мне отчего-то вспомнилась безобразная русская частушка, начинающаяся со слов «вижу — девушка в гробу…» От смущения я прокашлялся. Затем, чтобы хоть чем-то себя занять, я стал считать удары своего сердца — и даже не заметил, как гроб унес меня в теплое и счастливое небытие.