Сергей Герман - Фраер Страница 11

Снова приходилось подниматься. Тело молило о какой-нибудь тёплой вещи, или даже о газете, в которую можно было бы завернуться, как личинке в кокон.

Чтобы согреться отжиматься и прыгать по камере. Я пел — мычал сквозь зубы:

   Утро сизое.   Бревна склизлые.   В ледяной воде   Не до лебедя,

   табачок сырой.   И дымит запал,   С телогреек пар   В небо тянется.   Кто останется,

   Тот не встанет в строй.

   Холода штыков   Да баланды ковш,   Журавлиный крик   Да телеги скрип —   По стеклу гвоздём.

   Сном ржаной сухарь,   В перекурах хмарь.

Это заставляло мою кровь бежать быстрее по венам, она ударяла в голову, и я кружил, кружил по камере наматывая бесконечные ночные километры, пока рассвет несмело не заглядывал в пыльное зарешеченное оконце.

Раздавался стук во все двери:

— Подъем! Подъем! Строиться на проверку.

Клацанье отворяемого засова. Скрип двери.

— Осужденный, встать! Доклад!

Сиплю, выдавливая из себя хрип:

— Осужденный…фамилия…статья…срок.

После проверки начинается тщательный осмотр камеры. Контролёры большими деревянными молотками выстукивают стены, нары, пол, решетку на окне — не подпилены ли прутья, нет ли подкопа, не готовится ли нападение на администрацию или ли побег.

Пристёгивают к стене нары.

Когда-то то я слышал фразу — «Длинный, как голодный день». Сутки в ШИЗО были удивительной длины. Минуты тянулись как часы, часы как сутки. Они были томительны, страшны своей никчемностью. Ни книг, ни газет, ни писем, нет даже домино. Два раза в день проверка, до и после обеда получасовая прогулка по голому дворику с бетонным полом, обнесённым колючей проволокой. Во время проверки контролёры не торопятся: считают заключенных в каждой камере, пересчитывают, сверяются с числом, поставленным на доске.

Те события не забылись до сих пор. Помню, как мечтал вырвать Клоку кадык.

— Бля буду! — коротко клялся я сам себе.

Как могло быть иначе? Тогда я был не такой добряк, как сейчас.

Именно этому меня учила моя тогдашняя жизнь.

Первый изолятор для арестанта — это как, посвящение в орден Тамплиеров. В преступном мире изолятор символизирует борьбу с произволом администрации.

Одна из главных традиций преступного мира, это встреча человека после изолятора. Встречают, как правило, близкие люди. Перво наперво ведут в баню, потом накрывают стол, варят чифир, стараются найти новый костюм, бельё.

Но меня никто не встречал.

Я зашёл в секцию. Алик с чеченцами сидел за складным столиком, они что — то ели.

Увидев меня, поднялся с места, подошёл ко мне. Мы обнялись. Я достал из матраса спрятанный нож, отдал его владельцу.

Алик, что-то спросил у своих, тронул меня за рукав.

— Садись Лёша с нами. Покушай, что Аллах дал.

Я вежливо отказался. Упал на кровать.

Поспать мне не дали. Минут через десять раздался крик шныря:

— Выходи строиться!

Мы строимся. Спрашиваю, что случилось.

Оказывается, что из сидора Верзилова в каптёрке пропали сигареты и чай, вынесенные им со свиданки.

Было понятно, что сигареты и чай подрезал кто-то из тех, кто имеет вход в каптёрку, то есть приближённых завхоза. Зная это другой бы зэк промолчал и спокойно жил дальше.

Но Верзилов возмутился. Собрав близких мужиков, он обрисовал им ситуацию и предложил гасить отрядных козлов, скрысивших, заработанное непосильным трудом.

Кто — то настучал об этом завхозу.

По коридору важно расхаживал Гиря. На его плечи был небрежно наброшен щегольский лепень. Завхоз или старший дневальный, в зоне это фигура. Правая рука начальника отряда. От него много зависит.

Он распределяет спальные места, может помочь избежать наказания за нарушение или снять ранее наложенное взыскание. Может помочь с условно — досрочным освобождением. Или наоборот постараться создать тебе душняк.

Сильная личность заставит считаться с собой как ментов, так и блатных. Если у завхоза есть людское, тогда мужикам жить легче. Если он блядина или гад, тогда от него надо откупаться подарками с посылок и передач, деньгами, чаем, сигаретами.

Либо валить его всевозможными способами. В переносном — сдавать ментам, чтобы сняли. Или в самом, что ни на есть настоящем, резать и раскручиваться на новый срок.

Гиря — гад. Фамилия — Гирелевский. Гиря — это погоняло.

Он высокий, холёный, несмотря на лагерь. Из бывших блатных, получивший десятку за бандитизм.

Есть в нём какая-то подчеркнутая дерзость, презрение к окружающим.

Гиря медленно обходил строй, вглядываясь в лица. На некоторых задерживал взгляд, по другим скользил, не удосуживая вниманием.

Кто — то опускал глаза, кто-то во второй шеренге прятался за спину. Взгляд завхоза, цепкий, настороженный говорил: «Я на вас всех положил…».

— Ну-уу!? — С протяжным выдохом спросил Гиря. — Кто хотел меня бить! Вот он — я. Здесь…

Остановился напротив Камыша. — Ты?

Камыш испуганно отпрянул — Нет, Игорь. Ты чего!

Перевёл глаза на стоящего за спиной Камыша Верзилова — Может быть, ты?

Верзилов, что-то забормотал.

— Или ты? Гиря поочередно обращался к стоящим впереди, а они опускали глаза, молчали, отводили взгляд в сторону, пятились назад.

Взгляд завхоза упёрся в меня. — Ты?

Тогда и произошло то, что первоначально не входило в мои расчёты. Подобное уже случалось. Пока редко, но почти всегда вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения.

Какой то дьявол искуситель периодически подталкивал меня к краю пропасти и шепчал: шагни вперёд! Ты не разобьёшься. Ты полетишь!

Мало кто знает, что поступая вопреки здравому смыслу для тебя наступает единственная, божественная минута. Абсурд притягивает его, как магнит — железо.

Дорого стоит эта минута. Но в эту минуту ты — бог!

«Если ты сейчас уступишь…» Проклятая поговорка!

Какой то бес снова толкнул меня в ребро.

— Я не знаю ваших козлячьих делов! — Сказал я, задыхаясь от ненависти — Но если бы вас начали гасить, я бы первый штыранул тебя и твоих шнырей!

Завхоз остановился, приподнял домиком брови.

— За что?

— За беспредел! Это твои козлы били меня толпой! Я уходил в побег и меня калечили мусора. Вот и выходит, что вы хуже мусоров.

Гиря посмотрел по сторонам. Крикнул:

— Клок!.. Ко мне.

Топая ногами, как конь прибежал Клок. Тихим задушевным голосом спросил:

— Игорь, звал?

Завхоз мотнул головой.

— У меня в каптёрке под столом лежит брус. Тащи его сюда.

Клок убежал, через минуту прибежал обратно. Преданно смотрел завхозу в глаза. В руках была увесистая метровая палка.

Гиря мотнул головой в мою сторону.

— Отдай…Ему!

Я взял брусок в руки.

— Клок поступил как гад. Бей!

Подчиниться и ударить по приказу завхоза означало автоматически перейти на сторону козлов, помогать лагерному начальству. То же самое, что работать на запретке, или в БУРе.

Я поднял палку, бросил ему под ноги.

— Нет!

— Жаль, — сказал Гиря. Ко мне пойдёшь? Мне нужны духовые.

— Нет! — опять повторил я.

Завхоз посмотрел как на ненормального. Но все же он мне улыбнулся. Улыбки таких субъектов обычно не предвещают ничего хорошего. В них столько же людского, как и в оскале крокодила.

На следующее утро записавшись в специальной книге у дневального и сделав скорбное лицо я пошел в санчасть. Пошел, хотя лагерные старожилы говорили мне, что это бесполезно. В санчасти нет лекарств, нет обследования, нет настоящего осмотра. Освобождение от работы могут дать лишь тогда, если есть высокая температура.

В принципе так и оказалось.

Санчасть находилась в отдельно стоящем здании, попасть в которое можно было только пройдя через вахту, мимо окна ДПНК. Вывод зэков на прием к врачу тоже являлся режимным мероприятием и осуществлялся организованно. Строем.

Я подошёл к дверям санчасти. Пожилой, похожий на сморщенный гриб осужденный с повязкой на рукаве, сидел на табуретке с обратной стороны решётки.

— Курить есть? — спросил он.

Я подал ему несколько помятых сигарет.

Он открыл засов. Я оказался за решеткой в узком коридоре.

Там толпилось с десяток зэков. Было чисто и прохладно. Белые стены увешаны агитационными плакатами типа — «Мойте руки перед едой». На окнах висели белые марлевые занавески. Стоял успокаивающий запах лекарств.

Я поздоровался — мне не ответили.

Проходящий по коридору офицер в халате бросил шнырю:

— Приёма не будет. Гони всех в шею. Я устал.

Потом неожиданно добавляет:

— «Aliis inserviendo consumor».