Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946 Страница 11

II

Не столь уж и отменное появление в эпизоде. Как насчет вот? (Мне хочется дать тебе точную, но сжатую картинку того, как все было в той поистине замечательной школе.) Ибо то была компашка остроумцев. Ну, умников-то и в Лоуэлле полно, женушка, как тебе известно, но тут у нас нью-йоркские остроумцы большого города, и вот поясняю:

Скажем, как я говорю, что среди фантастических остроумцев этой школы Джимми Уинчел занимал практически первое место. Я был просто невинный спортсмен из Новой Англии (ну, не совсем невинный, но в смысле острого умия – да), но меня вдруг швырнуло в такое, что можно приравнять к академии зарождающихся Милтонов Бёрлов, их там сотни, и все острят и со всех сторон импровизируют, прямо на уроке, если удается, на поле, на переменке, в подземке по пути домой в центр собственно Манхэттена, по телефону среди ночи, даже много лет спустя в письмах, что писали друг другу из колледжа в колледж. Мы все в то время животики надрывали. Главную клаку официально могучих остряков возглавляли Билл Керески, Джин Мэкстолл, Марти Чёрчилл (né[8] Бемштейн), Майк Хеннесси, Галли Суифт, Пол О’Грейди и Эрн Солтер, но когда бы ни упоминался Джимми Уинчел, от одной мысли о нем на всех наваливалось нечто вроде потрясенных судорог. Он был до безумия остроумен. Настолько, что сейчас, сегодня, читая о его недавней проделке с двумя миллионами долларов, о которых упоминал, я хохочу – не потому, что мне это кажется смешным (да и по-любому Джимми все честно вернул – или попытался), а из-за того, что Джимми такой смешной, он как будто чуть ли не отколол эту свою последнюю шуточку, чтоб порвать всех весельчаков «ХМ» раз и навсегда (неким смутным манером в глубине рассудка у него, когда он сбежал в Бразилию, я по-честному серьезно полагаю, что так оно и есть, Боже благослови эту детку, даже когда состарится).

Подготский юмор всегда несколько замкнут. В «ХМ» в тот год употреблялось главным образом три элемента: (1) нечто вроде тарабарщины Эла Келли, «Флазм», «Шмазм» и т. д. (как я показывал), применявшейся, когда не подобрать нужного слова, юмор тут происходил в основном от конкретной подростковости подачи губой (детский же юмор), (2) говорить «мой» вместо «я», «твой» вместо «ты», «его» вместо «он», «Его напишет моему письмо» и т. д. в совершенно сумасбродном продолжении фаллической темы, обычной у пацанов, и (3) использование имен тех одноклассников, которые не «остряки» и не «спортсмены», а довольно невразумительные серьезные ученые, за своими очками изучающие Эро де Сешеля и Херба Ария, Хинду Куша и Военные Манювры, Луизу де Керуаль и невропатологические Spirochae pallidum[9] с Профессором Лайонелом Гритингом в сумерках, и имена их, хоть почти неизменно и уморительные сами по себе (Бруно Големус, Мелвин Мандель, Отис Циммерман, Рэндал Гарстейн, Мэттью Гданьск), становились бесконечно смешнее, когда думал об их убогих, жалких замашках и смехотворных невнятицах в студгородской жизни и, соответственно, становился подвержен дурошлепским отлупам (иногда маленькие зловещие крохотули-четвероклассники с неразвитыми маскулинностями, естественно, скажем, но уже странные). Поэтому позднее я получаю письма в Коламбии от Джимми в Корнелле в 1940 году, которые звучат так: «Дорогой У – ок, после всех моих флазимодных базаров с тобой и т. д. ты должен ей сегодня вечером позвонить и спросить ее, когда Дик снова приедет в город и запрыгнет на моего. Значит, твоего я увижу в субботу. Я спущу в его весь груз этой недели… либо, иными словами, Дорогой Хрен Спуск, как тебе нравится эта бумажка, у меня столько Хрено-Спускательного, что, вероятно, придется своим внукам дарить, чтоб использовали вместо туалетной. Мне по правде ужасно жаль, что не написал твоему раньше, но мой немножко приподустал от переработки, а я знал, что твой не так устал, как мой, поэтому если мой перенапрягся, пиша твоему, твоему тоже нехило б перенапрячься и написать моему. Твоему перепадает? Моему да. Как там Гасси Резбин, Минни Скидай, Кися Кольпиц, Мордекай Письмоносер, Ишмаэль Коммуневич, Ирландский Тенор Дауни Кукл и прочая пацанва? Я слыхал, Гейб Иррганг, Эндрю Лоренс Голдстейн, Тед Дрессман, Рей Фламм и ты на самом деле рвете себе сфероиды на футболе ради Тренера Лу Либбла в Коламбии и что ты и Мел Мандель, а также братья Гёрсоны в натуре пошли по городу» (все это зубрилы, с которыми я вообще не разговаривал, даже эдакие опытные тайные техники, учившиеся в нижних лабах). «Ты слыхал про парня, который пришел к врачу и говорит: „Доктор, проверьте, пожалуйста, мне почту“, а врач отвечает: „Вы почку имеете в виду?“ – а этот тогда: „А я как стазал?“… P. S. Кстати, С. Мартин Гербер шлет привет всем пацанам из ХМ, включая Джо Раппапорта и Акселя Финнкина». И письмо подписано: «Дж. Уинчел, Он Же Христиан Голдберг».

Но чтобы показать твоему еще, женушка, каково было учиться в этой школе, Билл Керески в то время попал в один класс с Джимми в Корнелле (то было год спустя, но значимо для объяснения школы в 1939-м) и попытался перещеголять Джимми следующим письмом: «Дорогой Джек, как все в Коламбии? Хеннесси и Мандель уже попали в баскетбольную команду? Жимик Уинчел меняет свой „шеви“ 31-го на „ветролом“ 32-го, поэтому мы свои катаем по Ик-Таке в манере последнего. Тут шел снег и холодрыга, как на свиданке среди зимы во Флашинге. Старшие по земляческой общаге заставили нас чистить снег, и я его чуть не отморозил, думаю, на следующей неделе будет посвящение, и мой уже просит пощады. Нам концы стесали за чрезмерный треп на жрачке, без наших абитурских прикидов. Тут такой зусман, что я думал, к нам не прикопаются, что без абитурских чепчиков ходим, но я выяснил, что у них тут особые зимние свинтеры для первокуров, которые полагается носить зимой. Они, вероятно, будут нас заставлять носить эти абитурские поддевки, даже когда у тебя амуры со студенткой. Передавай привет Ипатию Ипсатию, Клоду Клозетцу, Герцогу Гондону, Лизе Клизьме, Моше Мошону, Венере Венереальной, Ванде Вправьке, Стивену Сдрислу, Рассу Враскоряку, Шону Мошонку, Рису Пописяю, Рою Рельсоплюю, Вдую Сверху, Хоче Очень, Роде Размножай, Несси Нечистойе, Вале Вкучу, Ольге Оргии и Филлис Сифиллис. Пиши! Смотри не пропусти „Как важно быть Серьёзом“, где в главных ролях Реджи Кляйн и Ирви Склар. P. S. Шустрия Уст, Кроха Конч, Рон Дрян, Мармадьюк Адью, Менни Струи, Зэди Рай, Межда Протчим, Ихабод Ихоркров, Стэнли Стерилли, Шарлотта Сглотта, Том Торч, Юнис Низовис, Лес Полеплюшка, Луг Ваффель, Теренс Теръязык, Гас Кругосвет и Славий Фекал все про тебя спрашивали. PP. SS. Не забудь черкнуть словцо Аполлону Гольдфарбу и Арапахо Раппапорту». Все это лунный свет на лужайке, гостиные еврейского среднего класса Дж. Д. Сэлинджера, когда свет погашен, а тщетная подростковая двойная свиданка обжимается в парке, все эти детки, что стали финансовыми акулами, рестораторами с большой известностью, торговцами недвижимостью, воротилами универмагов, учеными, тут они бродили по коридорам школы с невероятными усмешечками, поджидая тиграми напрыгнуть на кого-нибудь со смертоубийственной шуточкой, свежайшей, академия остроумцев, я ж говорю, в конце-то концов.

III

В общем, у тебя возникло представление, из одной лишь этой мозаики, каково оно было после того, как завершился футбольный сезон, а затем, когда настало время выпуска, у меня не было денег купить белый костюм, поэтому я просто сидел на травке за спортзалом и читал Уолта Уитмена с листиком травы во рту, а на поле меж тем протекали церемонии с флагами. Потом, когда все закончилось, я подошел и влился ко всем, тряс руки всем вокруг, выпустился со средним баллом 92 и поехал в центр с Майком Хеннесси и его матерью к нему домой в студгородок Коламбии, угол 116-й и Бродуэя, который станет и моим студгородком осенью после лета в Лоуэлле. (В ту весну играл за «ХМ» в бейсбол, но нехорошо: я выбивал где-то 197, фу.)

Книга четвертая

I

Один чертов кризис после мля другого. Не стоит это печатать. Но буду. Это по-английски. Это ежедневная газета.

Неужто явился я на этот свет сквозь чрево моей матери-земли лишь для того, чтоб говорить и писать, как все прочие?

Потому что эта часть заинтересует тебя больше всего, женушка. Стояло лето 1940-го, и мне было нечего делать – только спать дома у себя в спальне теперь на Гершом-авеню, ходить купаться, когда хотелось, ходить надуваться пивом по вечерам в субботу с Джи-Джеем, и Елозой, и Скотчо, и парнями на Муди-стрит, отвисать, читая жизнеописание Джека Лондона, и пришпиливать длинные слова, которые не мог запомнить, выписывать их крупными буквами на полосках бумаги и пришпиливать по всей стене спальни, чтобы утром, когда проснусь, они бы пялились мне в лицо: кучка слов на стене: «Вездесущий», «Подспудный», «Демонологический», «Предприятие», «Мочеиспускание». Шучу просто. Просто зажигаю лампу в полночь прохладными лоуэллскими летночами и читаю Томаса Харди. И под воздействием Джонатана Миллера начинаю писать свой собственный извод «Хемингуёвых» рассказов, позднее… поздней голос звал меня с Гершом-авеню, которая, как тебе может быть известно, есть улица, где располагается «Потакетвилльский общественный клуб», которым раньше управлял мой отец, кегельбан и бильярдная. Па по-прежнему сбивал там кегли и гонял шары, но управляющим больше не был. Тем не менее в компании старого Джо Фортье-ст. он, бывало, орал так, что отголоски слышно по всему кварталу, а Джо матерился, аж уши в трубочку сворачивались, а река Мерримэк скисала в своих валунах. Огромные жирные звезды, мрачные от сала, глядели сверху вниз на меня, и люди от этого начинали думать о том, что говорил Торо о маленьких волдырях, что грузнеют на добрых осенних грушах, когда смотришь на них близко через увеличительное стекло: он говорил, что волдыри эти «волхвуют счастливые звезды», а красновато-коричневые яблоки макинтош в крапинку лишь вопят про солнце и его красноту. Я болтаюсь без дела, но вот по Гершом-авеню раздается зов: «Джек-ииии». Выхожу, гляжу вниз вдоль пятнадцати долгих ступеней уличного крыльца, и там стоит курчавый черноволосый мальчишка, странно знакомый. «Это не ты меня звал с улицы, когда мне было двенадцать, на Сара-авеню?»