Ганс-Гюнтер Хайден - Фальшивые друзья Страница 11

— Никогда не думал, что мой сын станет трубопроводчиком. Твой брат Клаус был радистом. «Пи-пипи-пи»! Чертовски здорово! В годы войны я тоже был радистом.

Когда Клаус приходил домой, мы общались с помощью азбуки Морзе. Мать едва не сошла с ума. Помнишь, мамуля? Сколько времени с тех пор утекло.

— Клаус служил в радиовойсках в 1972-м, — вздохнула мать.

— Да, служил. А ты трубопроводчик. Быть артиллеристом или в мотопехоте — дело привычное, но строить трубопроводы? Впрочем, снабжение всегда остается перворазрядной задачей. Если на передовую не доставят бензин, то и лучший танкист ничего не сделает. Вспоминаю, как из-за нехватки бензина мы приостановили наступление. Я и еще один ефрейтор пошли в ближайшую деревню, чтобы раздобыть спирту…

— Вы не могли бы минутку помолчать? ~ — прервала отца мать. — Давайте помолимся. «Тебя, бога, славим, за хлеб насущный, что дал нам днесь. Да пребудем с миром. Аминь…»

Как давно я не молился после застолья! А что значит молиться? Стандартные фразы, которые говорят и после шоколадного пудинга, и после ванильного соуса. «Ты дал нам сейчас и дашь в будущем хлеб и воду… Аминь». Так я понимал молитву и не один год так молился. В таком контексте молитва обретала какой-то смысл. Но почему «тебя, бога, славим»? Готовила-то мать, вот ее и надо было бы благодарить.

— Поможешь вытирать посуду, Петер?

— Естественно, мамочка.

Прежде чем подать десерт, мать включила колонку, Пока я прикончил свой пудинг, вода нагрелась.

Отец закурил сигару и принялся за приложение к аахенской «Фольксцайтунг».

— Кое о чем хотела тебя спросить, сынок… — Мать сделала паузу.

— О чем именно?

— Как у тебя складывается с Петрой? Надеюсь, вы ладите? Получится что-то путное?

— Не знаю. Мы ведь не так давно знакомы…

О Марко я решил ей не рассказывать. Молча мы управлялись с посудой.

— Мое мнение ты знаешь, — снова заговорила мать, когда очередь дошла до кастрюль. — Если нет полной уверенности, что это серьезно, тогда не следует, ну, ты понимаешь, чего не следует делать. Это просто неприлично. Если нет желания жениться на девушке, тогда…

— Опять за свое? Ведь мы все обсудили в прошлый раз.

— Но без результата, — упорствовала мать.

— Что значит «без результата»? Ты знаешь теперь мое мнение, я — твое. И ты не можешь меня переубедить.

— А если вдруг ребенок…

— Ох, мамочка, это уж слишком смешно. Коли тебя так интересует, сообщу, что сейчас любая девушка может пользоваться противозачаточными таблетками.

Мать помолчала, а потом заявила:

— Все вы хотите удовольствия, чтобы не нести никакой ответственности.

— С чего ты это вдруг взяла?

— Близость позволительна, когда мужчина и женщина уверены, что любят друг друга и хотят ребенка.

— Все это пустое!

— Мне кажется, ты намеренно не хочешь меня понять, — упрекнула мать.

Настроение опять испортилось. Уж что я действительно ненавижу, так это морализирование.

Почему они не могут оставить отпускника в покое? Отец пристает со своим Штенцелем; мать хотела бы все контролировать. В конце концов, я уже давно не ребенок. В бундесвере мне выдали карабин, и, случись что, самому придется решать — убивать или нет. А дома? Ну просто смех: дают предписания, как жить.

Я швырнул полотенце в тазик и оделся.

— Куда направляешься? — спросил из своего кресла отец.

— На стадион, — буркнул я в ответ. — А позже загляну в пивнушку.

В конце следующей недели состоялось наше примирение с Петрой. Оставалось еще надавать разок-другой Марко, но у меня рука не поднялась.

Петра позвонила и спросила, почему я не пришел тогда. Я опешил: она развлекалась с Марко и при этом еще задает вопрос, почему я не пришел!

Это был длинный телефонный разговор. Петра уверяла, что никакого Марко не было, что она с нетерпением ждала меня.

Поначалу я не верил ни единому ее слову. Одних заверений для меня было недостаточно. Но позже заколебался, поддался, наверное, стремлению к близости. Две недели я не видел Петру, все казарма да казарма. А воскресенье оставалось моим последним шансом, так как вечером нужно было возвращаться в Вупперталь…

Родители мои только что ушли к мессе, мы быстро поднялись в мою комнату, бросились на кровать и первые десять минут целовались. Когда же я начал действовать смелее, Петра вдруг сказала:

— Знаешь, и в этих подштанниках ты все же далеко не Джон Травольта.

— А я и не хочу на него походить, — отшутился я, но про себя решил, что хотя бы небольшое сходство с этим артистом мне не помешало бы.

— С чего это ты напялил форму? — продолжала выспрашивать Петра. — Если надеешься поразить меня этими тряпками, то ошибаешься. Как и тем, что собираешься подписать с бундесвером контракт на двенадцать лет. Если не хочешь меня потерять, подумай, стоит ли делать это.

— Иди ко мне и не будем говорить об этом…

— А кто начал? — возмущенно спросила Петра, и следующие пять драгоценных минут ушли на то, чтобы успокоить ее. Я поставил пластинку с записями Гарри Белафонте, и комнату наполнил его голос. «Моя зазноба из Венесуэлы…» — пел он.

— Моя зазноба, — прошептал я Петре на ухо, но этот прием особого успеха не возымел. Проклятие, чего я, собственно, малодушничаю?

Я провел рукой по ее груди, почувствовал, как крепнет возбуждение. Меня бросило в жар. Добрался до бюстгальтера, попытался расстегнуть его. Черт возьми, зачем она напялила эту тряпку? Пришлось пустить в ход вторую руку. Петра скорчила гримасу, коротко бросила:

— Не надо, я сама!

Это было обидно слышать. А кстати, сколько уже времени?

«У красавицы Марии появился маленький мальчик, и она дала ему имя Христос», — пел Белафонте.

Нет, никаких мальчиков, никаких девочек. Так далеко мы не зайдем… Черт возьми, все время что-то отвлекает. А месса уже идет к концу.

Еще осталось четверть часа! Я поглаживал тело Петры, она отвечала зовущим движением.

Неожиданно что-то грохнуло.

Это с треском упал рычаг автоматического проигрывателя.

Я пришел в остервенение.

— Ну, иди, иди ко мне, — зашептала Петра.

Но мое возбуждение вдруг исчезло.

— Проклятие! — Я смущенно закашлял.

Часы на соборной башне пробили один раз — все, четверть восьмого, месса окончена.

— Пусти меня, ничего я не хочу! — в сердцах проговорила Петра. Она села на край кровати и начала одеваться. Совсем упав духом, я перевернулся на спину, взял с тумбочки сигарету.

Полное поражение! А что дальше? Ужин, вокзал, Вупперталь. И снова унылая казарма. Разве что завалиться куда-нибудь с Йоргом…

— Кончай мечтать и одевайся. Поторапливайся, — нервничала Петра. — Сейчас вернутся родители.

— Ах так, ты еще давишь мне на психику! Как и весь вечер. Это ты виновата.

— Кто? Я? Как это так?

— А кто все время шипел? Этим ты и вывела меня из себя. А хотелось покоя, уединения. Марко, возможно, порасторопнее меня, вот с ним и займись!

Я отдавал себе отчет в том, какие грубые оскорбления наношу Петре, но сдержаться не мог — просто как с цепи сорвался. Сорвалась и Петра.

— Совсем уже разум потерял, наверное, из-за пива и шнапса! — съязвила она. — Хватит валяться и выдумывать всякие гадости! У меня нет никакого желания пререкаться с тобой, а затем еще вдобавок слушать лекцию твоих родителей о недопустимости добрачных отношений!..

После ужина мать одарила меня пятьюдесятью марками, и мы отправились с Петрой на вокзал. Собственно, она имела полное право не провожать меня после того, что я ей наговорил.

— О чем думаешь? — прервала она молчание по дороге.

— О чем? Естественно, о бункере, в который вернусь через пару часов.

— А о чем-нибудь другом ты не можешь поразмышлять? Бундесвер никуда от тебя не денется всю следующую неделю.

— Но я должен настроиться, понимаешь? Впрочем, тебе этого не понять.

— Ладно, раз мне не понять, — резко бросила Петра, — то будет лучше, если остаток пути ты проделаешь в гордом одиночестве. Сам себя и утешай. Не могу никак сообразить, что я нашла в тебе — в таком ядовитом карлике?

Она развернулась и пошла прочь.

— Сама ты ядовитый карлик, — буркнул я под нос.

Итак, окончательный разрыв? Кажется, я должен был поторапливаться, чтобы успеть к поезду.

Уже в купе я подсчитал, сколько выпил пива: получалось много. Но я был удивительно трезв, во всяком случае, так мне казалось. При пересадке в Кёльне у меня хватило времени, чтобы купить еще три банки и постараться забыть неприятности.

Около 23 часов я был уже в Эльберфельде. Увольнительная — до утра. Отправляться в казарму было еще рано. Я зашел в привокзальный пивной бар. Там застал кое-кого из своей роты. Ребята тоже решили подкрепиться перед сном грядущим. Начали мы с пол-литровых кружек; это показалось более экономичным, да и для владельца бара удобнее, поскольку ему приходилось меньше бегать. В баре кое-где виднелись группки пассажиров обычного гражданского вида, зато заметно прибавилось число коротко стриженных парней с вещевыми мешками. Бернд из третьего взвода, за которым в роте закрепилась кличка Лошак — его подбородок действительно походил на нижнюю челюсть трехгодовалого жеребца, — первым дошел до нормы. Он вызвал на спор владельца бара, утверждая, что может двумя пальцами поднять за ножку стул и держать его над головой. Мы уже знали этот трюк, но хозяин — нет, и бедолаге пришлось выставить за проигранное пари по кружке пива каждому присутствующему военному.