Владимир Шинкарёв - Папуас из Гондураса Страница 11

– А что вам собственно нужно, товарищ?

– Ты не ершись, а отвечай: собирал грибы?

– Да, собирал.

– А ты их сеял, сажал?

– Позвольте пройти, товарищ.

– Вот то-то, грибник: собираешь то, что не сажал, и жнешь что не сеял и потому не позволю я тебе никуда больше идти.

И застучит Сеня морду грибнику досмерти. Сегодня мы живой, а завтра тебя нету.

– Слушай, это что же такое показывают? – с тревогой спросил Иван.

– Как чего? Про партизан. Или про революцию.

– Какие партизаны, балда, ты видел как они жигуленки взрывают, икарусы?

– Да что ты, Иван, обыкновенный фильм про войну, а может и про партизан.

– Ну дурак ты, Валера! Совсем у тебя чердак съехал от браги. Не могут такого показывать, не могут, понял?! Не могут. Может, правда, научная фантастика? Да нет, не похоже.

Валера равнодушно смотрел на экран. Иван вскочил и тревожно заходил по комнате, не отрывая глаз от телевизора.

…

Пантюха Мокрый уже третий час лежал в лопухах и вел наблюдение за большим селом Косицкое. Иногда он вскидывал руку, будто желая ударить рой синих, жирных мух, летающих вокруг, ползающих по траве, по лопухам, по потному лицу Пантюхи. Солнце перевалилось за полдень, жара усиливалась. Пантюха утирал налипшую на лицо травяную труху и мошек, зорко вглядываясь в малоподвижное от зноя село.

Прямо перед глазами Пантюхи желтые одуванчики на фоне черной тени сарая городо клонились к теплоте, как прекраснык женщины Вармеера; дальше несколько баб пололи серое болотище. В самом селе электрик влезал то на один то на другой столб и трогал электричество.

Пантюха несколько раз было поднимал обрез, чтобы снять электрика со столба, но обрез был враль – с трех выстрелов только одного и забирал, а обнаруживать себя раньше времени и даром Пантюхе не хочется.

Оцепенение нашло на него, веки смыкались. Незаметно из отвратительного звона мух выделился разноголосый, рокочущий рев. Пантюха вздрогнул, приподнялся из лопухов и взглянул на залитую солнцем дорогу: из леса поползла разноцветная лента какой-то толпы.

Это была банда некогда известного художника, а ныне бандита Витьки Тихомирова.

Дюжие, вполупьяна для куражу молодцы ошибали шашками репейник, гарцуя на лоснящихся конях; в дрожащем от зноя воздухе колыхались знамена и хоругви кисти Витьки Тихомирова, изображающего самого Витьку Тихомирова, насупленного Нестора Махно, Бакунина, князя Крокина с топором в руке, Че Гевару, Джека Потрошителя, Бонни и Клай и многих других – только Саши Жигулева небыло на этих хоругвях, чем уже и раньше знал Пантюха.

Бойцы и Витька были самых разных мастей – больше всего, конечно, было румяных, усатых, с пьяными рожами, поющих «ударили Сеню кастетом»; но была, например, группа молодых молодчиков в черных рубашках, горланящих «Джовенезу» (и кое-кто из них осторожно мычал «Хорста Весселя»), пооддаль ехали с усталыми, грустными лицами ребята в конфедератках, поющие «Красные маки – под Монте-Кассино»; с ненавистью смотрели они на чернорубашечников, а на них самих свирепо поглядывали самовары рожи бандитов с самодельными георгиевскими крестами.

Не было у Витьки в отряде только толстовцев, ментов не было, шпионов всяких; но особенно Витька не любил буддистов. Три раза брал Тихомиров приступом город Нерваново-Вознесенск, гнездо и рассадник буддисткой заразы, и вырезал всех буддистов в чистую, и три раза город отстраивался, наезжали на ласковых баб-ткачих мужики (буддисты, как утверждал Витька), и снова вел Тихомиров свой отряд раскручивать Нерваново-Вознесенск, третий раз за все лето.

За бойцами ехало пропасть накрашенного бабья на телегах и десятки подвод обоза – с семенным зерном, бочковою свининой, ящик с самогоном, шампанским и водкою «Золотое кольцо», тюки тканей и югославских обоев, запчасти автомобилей, мебели, посуды, стереоаппаратура.

Особенно держалась подвода менее ширпотребных товаров, предметов обихода лично Тихомирова: краски, гипсовые статуи, портрет батьки махно на велосипеде, реквизированная в краеведческом музее картина «Алярюс» американского, видимо, художника Э.Кэбпэкоба, подписанная латинскими буквами: А.Саврасов.

Банда подъехала к селу, Витька махнул рукой; отдельные голоса замолкли и после нескольких секунд секунд молчания гнустный голос запевалы заныл где-то по середине колонны:

Нинка как картинкаС фраером гребетДай мне, Керя, финку,Я пойду вперед,Поинтересуюсь,А шо это за кент…

И сытые, распираемые удалью бандиты брызнули, как гнилой апельсин не дожидаясь конца куплета припев (впрочем совсем из другой песни):

А водки съем бутылочку,Взгромаздюсь на милочкуА потом в парилочкуТ-т-тваю мать!

Банда въехала в село. Девки высыпали на площадь перед почтой и раззявив рот любовались сытыми мордами бойцов.

Какой-то сефрик на костылях притащил каравай хлеба с полотенцем и утирая слезы, подал Тихомирову.

И Пантюхе Мокрому так было обидно глядеть на эту зажиточную вольницу, что он вскочил и не отряхнувшись, побежал через огороды в село. Он выбежал на площадь, матерясь, расталкивая баб и вплотную подошел к Тихомирову.

– Харю разворочу! – задыхаясь крикнул он. Все замолкли. Старик с караваем перестал плакать и попятился за баб.

Витька важно поправил папаху и кашлянув, разгладил усы.

– Утрись ты своими папахами! – крикнул Пантюха, – банты ещё анархистские нацепи, бандит!

Витька Тихомиров склонил голову назад и поднял одну бровь гораздо выше другой. Тотчас к нему, спешившись, подбежал бледный, гнилой юноша в ленноновских очках.

– Пантюха Мокрый, из жигулевских, – шепнул юноша Витьке. Витька кашлянул, поправил пулеметные ленты на груди и важно, как ласковый барин холопу сказал:

– Что же ты меня ругаешь, дружок? Чем же я хуже твоего Сашки?

Пантюха заскрипел зубами и сжал кулаки:

– Сашка светлый, свету дите! Сашка – положительное имя стало, мы с ним совесть народную упромыслим, а ты за ним вылез, как вошь на гребень! Ишь, «чем я хуже»! Ты бандит и вор, вон ряху то наел награбленным сельпо, а мы в отряде по три дня не жрамши!

– Как же нам не экспроприировать? – вмешался в разговор бледный юноша анархист, – Ведь мы так же как Жигулев, выступаем с прикладной инициативой ультрапарадоксальной фазы тотального отказа.

Девки в толпе прыснули смехом.

– А?! «Астраль-ментел», с-сука! – с лютой злобой сказал Пантюха, глядя на анархиста, – Эх, вон на кого патрон бы стратить! Слыхал я про тебя, гнида! Да руки не доходили.

– Скажите, Пантелей, у вас есть определенная политическая программа? – спросил юноша, ко многому привычный.

– Сколько ни есть – вся наша.

– Но вы могли бы сформулировать?

– Коли я кому сформулирую, дык он и не встанет, а программа наша проста: сегодня ты живой, а завтра тебя нету.

– Ты, дурак, думаешь мы крамольничаем? – продолжал Пантюха, обращаясь к Витьке, – мы не крамольничаем, мы горюшко народное невосплакучее слезами омываем, для народа рядеем! А ты – уркаган, тебя в тюрьму надоть! Водку пьешь! – с обидой вскричал Пантюха напоследок.

Все промолчали.

– Уймись ты, дурачина, сейчас тебе Витька «Встань-хряк» устроит, – крикнула из толпы какая-то баба в мухояровой душегрейке.

Пантюха, усмехнувшись, сплюнул; и даже не сплюнул, а как-то особенно презрительно уронил слюну с языка.

Все снова, восторгнувшись, промолчали.

– Сашка-то твой небось побольше народу перекокошил, – произнес Витька, подумав.

– Саша наш кокнет одного, дык потом час мучится, плачет! А ты… шпионов все ловишь! В Ожогином Волочке и было-то 40 дворов, а там что шпионов настрелял! Хоть Машка из сельпо, продавщица – какая она тебе шпионка, если и по выходным нам косорыловку давала!

Все враз затаили дыхание. Витька, чуть улыбаясь, туманно смотрел на Пантюху. Кровушкой запахло на солнечной площади села. Явная обида вышла атаману – ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не кокал – жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое чернорубашечников, за то Витька их потом самолично шлепнул, а с ними заодно ещё пяток Аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях и девиз его был ещё проще, чем у Саши: сначала действуй, а потом разберись.

Пантюха мигом сообразил все то, когда ласковая рука витькиного ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука нежно взялась за плече. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его небудет.

Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху любили как родного.

Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко осведомился:

– Буддист?

Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка была слишком очевидна – на буддиста Пантюха даже не тянул.

– Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? – выдал Тихомиров сразу обойму предложений, от каждого из которых разило могилой.