Андрей Ханжин - Дождливые дни Страница 11

Ну есть же абсолютно, блядь, очевидные вещи! Не требующие алгебраических доказательств. Есть коржик, а есть коловорот. Есть творчество, а есть нарезка бутербродов. О, вот же он, прекрасный Феб, отпускающий солнечные стрелы искусства в пульсирующие мишени податливых сердец! О, Апполон! Эстрадный искуситель… Ты не забыл ещё, как безобразный и бесстрашный сатир Марсий переиграл тебя на флейте? И глаз его, как сумеречный александрит, поглядывал в размытую ветрами бесконечность. Мир сверкал тогда подобно бриллиантовой запонке на крахмальном манжете вселенной. Теперь мир похож на войлок, иногда на чёрный карачаевский каракуль.

Схоластика.

Ну есть же абсолютно, блядь, очевидные вещи!

Этот двухэтажный, полуразрушенный, выселенный, разумеется, дом-сквот на Страстном бульваре был бы, наверное, идеальным антуражем для постановки какой-нибудь жуткой расправы в духе телерепортажа «Россия Криминальная». Вышибленные подрамницы окон, облупившиеся стены цвета увядшего алоэ, хрустящие мусором разрухи, и жизненноопасные в провалах ступеней лестничные марши. Скошенная, болтающаяся на одной петле бывшая парадная дверь. Дохлая псина у входа. Окаменевший георгин в треснутой черепице. Десятки втоптанных в пылищу окурков. Вечер. Но ещё светло.

Электрический кабель тянули от ближайшей стройки. Хотя тогда, в девяностом году канувшего в омут века, нельзя было с окончательной достоверностью утверждать, стройка ли то была, или разбор исторических завалов. Но кабель тянули именно оттуда — из будки сторожей. Литр водяры — и вопрос решён. Процессом руководил Лёша Хоббит. В подручных у него состояли трое подонков, безымянные бойцы андеграунда, без участия которых отпетая отечественная контркультура так бы и ковырялась в сопливом ленинградском носу, выуживая оттуда скользкие катыши эпической достоевщины, адаптированной к балалаечному рокенролу. Из-под бушлатов дипломированных дворников так и прёт эта гипертрофированная недосказанность.

Хоббит матерился… или декламировал стихи собственного сочинения. Впрочем, это одно и то же. Подонки затянули-таки электрическую анаконду на второй этаж и приступили к монтажу аппаратуры. Решающим считался вопрос о точке размещения барабанной установки, бас-бочку которой пересекал земляничного цвета росчерк «Резервация здесь», выведенный, кажется, безымянным пальцем.

Чёрт… Всякое оружие, если, конечно, его изготовлением не занимается идиот-созерцатель, конструируется вокруг пули. То есть сначала изобретается убийственный снаряд, а уж потом разрабатывается механизм его доставки к телу жертвы. Чёрт… Сначала в концептуальную пулю группы «Резервация здесь» хотели отлить тексты Сантима. Даже начали отливать… Но никак не изобретался ударный механизм. Нечем было пиздануть эту пулю по капсюлю, чтобы она прошла насквозь партер, срикошетила от чугунных голов критически настроенной галёрки и уж заметалась бы в хаосе, хуяча кого ни попадя! Но что-то не срасталось с бойком. И тогда участники этого подпольного ансамбля решили сместить акцент. Вместо дуэльного маузера индивидуальной сборки был заявлен фугас. Так тонко, тонко: перкуссия, бля. Бас-бочка, касса и два хэта из легированной стали. Всё остальное, включая трудноразличимые публикой тексты, прилагалось в комплекте к ударному мозжечку.

В помещении пахло спиртным и почему-то свежим асфальтом. На помойке, прямо под дырами окон, разрасталась календула.

Итак, представляю вашему вниманию уникальный состав рок-банды «Резервация здесь» образца 1990 года. Нумерация участников — по мере значимости.

Ванька Помидоров — ударные.

Сантим — вокал, тексты.

Димка Бэрри — гитара.

Лёха Плешь — бас-гитара.

Лёша Хоббит — матерно-поэтические врезки.

Литл — второй вокал, тексты.

Помещение, кстати, представляло даже не некоторую, а вполне реальную опасность для жизни и здоровья талантов и их поклонников.

Всё было гнило: деревянные полы, тексты песен, окружающая действительность. Между несколькими комнатами были обрушены стены. И вот это мрачное пространство, с обвисшими ошмётками обоев в мелкий василек, оказалось самой подходящей площадью для зрительного зала, где с первыми ударами басиста примерно двести не вполне трезвых негодяев приступили к исполнению можно сказать ритуальных плясок. Двухвековые напольные доски прогнулись и упреждающе захрустели. Впрочем, хули там упреждать… безумный ансамбль отделяла от зрителей вполне естественная преграда — раскорчёванная дыра в полу, сквозь которую был виден предыдущий этаж и подрагивающие икры обнажённых дамских ног. Странная поза. По крайней мере мужских частей тела не наблюдалось.

Бас-партия прострелила в динамики. Помидоров врубился в установку, и с три минуты длилась дикая увертюра, при которой то бас-гитара насиловала замогильный барабанный бой, то стальные хэты выдавали жёсткие пощёчины импровизирующему басу. Совокупление падших ангелов. Наконец ритм выровнялся, и тяжёлый дуэт слился в единую монотонную линию. Бэрри — Guitar — вступил в бой одновременно с истошным девичьим воплем, прорвавшимся сквозь раскорчёванную дыру. Обнажённые икры конвульсивно дернулись пару раз и усмирились. Единственный медиатор раскрошился к чёрту на третьем же аккорде. Хуйня! Находчивый Бэрри сложил вчетверо сигаретную картонку и снова врезался в нарастающий ритм. О, этот чудный скрежет отечественной электрогитары «Урал»! Малахольным британским панкам остаётся лишь скудно фантазировать на тему самого поганого саунда.

Энергетика грязной московской романтики. Столовое молдавское — алб-де-масэ.

Глоток…

И Сантим.

И п

е

р

е

к

р

е

с

с Литлом

ь

е

Интервенция истолкованных переживаний. Ууу, эти замшевые дьяволы, терзающие ватные мозги людей жестяными сердцами! Ингредиенты бесконечности. Каналья… я и Вольга Нестерова. Сыпучая река презрение стирает в кровь беззащитные водоросли наших трепетных душ. Рука гитариста похожа на обугленную ветвь иерусалимской вишни… Мы давно уже мертвы и заселены бухтами — обреченными духами, врывающимися в брошенные человеческие трупы. Голос. Голос Сантима дезинфицирует отравленное электричеством пространство. Гибель толерантности. Торжество обаятельной ненависти. Самоистребление. Математическая культура рушится под лирическим вандализмом. Болото. Казарма слов. Сумерки.

От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит

От — топота — копыт — пыль — по — полю — летит

Пауза.

Хоббит витиевато матерится в рифму. Бешеный, неожиданно бешеный Хоббит берет рифму, как спонтанное созвучие, и смачно матерится в неё, наполняя искусством.

И снова — отбойник ударной установки дробит гробовую плиту видимого мира. И снова бультерьер электробаса вгрызается в горло собственной песне… Ещё чуть-чуть, и всё будет завершено. Вообще всё.

Коллективная доминанта рассыпается и крошится. Мы перестаем быть нафантазированными карликами из комиксов про жестоких лавочников. Открывается суть. Запевала Литл душит себя микрофонным шнуром и сквозь его окровавленные белки просачивается персональный демон, недостаточный Бог, несчастный Муравьёв-Апостол болтается на шлиссельбуржской рее. Я жалкая пародия на человека. Литл становится мной.

Алб-де-масэ с грейпфрутом.

Нужно купить сигарет, чтобы было чем сжечь бесконечно долгую искру наступающей ночи.

Сиреневая ветка грохочущей подземки волочит нас на северо-запад столицы. Последние пассажиры устало фиксируют взорами наше пребывание в исчезающих сутках. Сантим молчит. Бэрри молчит. Басист Плешь молчит. Помидоров рассказывает случайной девушке историю создания Микки Мауса. Хоббит мчится в другом составе, в другом направлении и тоже, наверное, молчит. Всё уже сказано. И только Помидоров, предчувствуя, что этот мир ему покидать первым, безжалостно воркует с юной Кипридой о рисованных мышах.

Так давно это было… В прошлом столетии. В прошлой жизни, за которой не оказалось жизни следующей. Лишь бесконечное повторение одного и того же дня, который всё сложнее и сложнее переживать. И не переспать эту жизнь на крымском солнцепёке — взорвётся болью голова. И проснуться, и осоловело смотреть вверх, где в хоре обезумевших чаек и с чёрным нимбом над седой растрёпанной шевелюрой нисходит в юдоль буйный помещик Бакунин.

Нам просто не повезло. Мы выжили в эпоху крушения духа, в эру низвержения мечты. Мы пережили собственное детство. И когда мы повзрослели, мы начали изображать из себя божков. Начали многозначительно кривляться, корчить серьёзные рожи, брать ответственность за самими же собой выдуманный бред. Увлеклись этой пантомимой, этой бессмысленной игрой, забыв, что мы всего лишь расплодившиеся агрессивные млекопитающие — неосознающие свою животную природу зверьки, существа, обученные передавать друг другу свои слабые сигналы посредством определённого набора звуков и закорючек, называемых «речью» и «письмом».