Виталий Амутных - Шлюхи Страница 12

— Быть пгиглашенными на бал к самому пгезиденту! — драл глотку Нинкин.

— Согласитесь, догогие телезгители, такой пассаж потгясает. Это сенсация! — надсаживался Мялкин.

Выбежали веселые полуголые девушки обоего пола да такую пляску затеяли — только пыль столбом! За ними появились дети, дети дарили Президенту и победительницам конкурса букеты гвоздик в целлофане. Потом повалили разные знаменитости с поздравлениями. Закончилось шоу тем, что Алла Медная села за руль, как бы уже своего собственного «понтиака», справа расположился Президент, сзади — премии, вторая и третья, и заваленная цветами машина тронулась с места — надо думать, из телестудии в загородную резиденцию, на бал.

— Вот так шабаш! — хмыкнул Никита.

— Шабаш, говоришь? Занятно, занятно… — отозвался Учитель. — Ну ведьмы, допустим, наличествуют. А кто же будет на сем торжестве председателем? Этот, что ли? Нет, на такую роль он не потянет. Не ему быть в челе празднества.

— А ведьмы-то эти, что за птицы? Алла… Как? Медная?

— Ведьмы как ведьмы. Самые, что ни на есть заурядные фурии. Преданные своему рогатому хозяину просто… дотла, телом и всеми потрохами, всем, что у них есть.

— Что же, они в беспамятстве находятся?

— Нет, но биологический инстинкт самосохранения подсказывает: сытость лучше, чем голод; тепло лучше, чем холод. А созидание, в отличие от разрушения, всегда требует изрядных усилий и зачастую не сулит скорых или жирных выгод. Как только не пытались травить меня эти дамы. Не сами, понятно, вымысливали цель, но и рук им никто не ломал, принуждая. «Известный черносотенный писатель», «воинствующая бездарь», каковой свойственны «эстетическая глухота», «эстетическая слепота» и опять же «эстетическая хромота», «бесноватый проповедник русской национальной исключительности» — это все они.

— Во курвы! — не удержался Никита.

— Нет-нет, не говори так. Это очень, поверь мне, очень несчастные женщины. Конечно, они вобрали в себя все пороки нынешней интеллигенции: трусость, жадность, разболтанность, развращенность, продажность… Но ведь они женщины… Подумай, каково им жить со всеми этими наградами.

— Им действительно не стоит жить. Иначе они перезаразят последних дюжих людей. Самым разумным было бы в отношении их поступить, как поступал со всякого рода шлюхами суровый воевода: «он же веляше срам еи вырезати и кожу содрати, и привязати ея нагу, и кожу ту на столпе среди града и торга повесити… а оным сосца отрезаху; овым же, кожу содравше со срама ея, и рожен железан разжегши вонзаху в срам еи, и усты исхожаше, и тако привязана стояше у столпа нага, дондеже плоть и кости ей распадутся или птицам в снедь будет?»

— Экстремист. Какой экстремист! — покачал головой Учитель. — Они нужны на земле как раз для того, чтобы ты наглядно мог лицезреть, каково похмелье от слюнтяйства и сластолюбия.

— Но сколько же несчастий они способны еще принести русским людям!

— Успокойся. Остерегайся таких обобщений. Побудь эгоистом. Самое страшное, что они могут — это отнять у тебя совесть. Если веришь, что какое-то право выбора человеку отпущено — не отдавай. Вот все. И хватит о них. Пошли чай пить.

Домой Никита пробирался сквозь все тот же мерзлый бескрайний мрак. У входа третьеразрядного отеля пара дешевых шлюшек жалась друг к дружке, холодный ночной ветер задирал им подолы коротеньких светлых плащиков, они непроизвольно выбивали ногами чечетку, — а вокруг ни души. Никита, понятно, не мог явиться объектом их заинтересованности. Еще по дороге он видел трех людей с автоматами. К счастью, они тоже не проявили к нему никакого внимания.

Дома его ждала тишина. Пол усеян хрустящими под ногами зелеными бутылочными осколками, поперек коридора лежал, посапывал, сосед Толик. Никита залез в свою берлогу, накрылся с головой одеялом и проспал четыре дня кряду.

Никита Кожемяка спал. А чем же были заняты тем часом прочие? Алла Медная после бала в загородной резиденции умчалась в Мексику и там на незнакомых дорогах предавалась сладостным и престижным удовольствиям. Поэт Федор Тютчев слагал для нового сборника загадочные верлибры. Снежана пособляла родителям переустраивать интерьер ванной комнаты так, чтобы он напоминал убранство буддийского храма. Учитель писал роман. Милкин и Нинкин… О, у них было слишком много разных забот. Бывший начальник отдела критики, Тамара Петровна Филатова, каждый день просила медсестер больше не ставить ей капельницу, потому что она хочет умереть. А вот пенсионерок Ольгу Трофимовну и Анну Семеновну вовсе не устраивала голодная смерть, потому они перепродавали в подземном переходе сигареты и спички.

— Аня, — говорила бывало Ольга Трофимовна, — будут если выборы — ты за кого станешь голосовать?

— А не один шут?

— Нет, Аничка, так быть не может, Бог не допустит, чтобы у них там одно ворье да разбойники. Должен быть и честный человек.

— Разве честный человек среди бандитов выживет? Сигаретысигаретысигареты! Комуспичкисигареты! Подходите скоренько!

А в конце четвертого дня… Сейчас мы совершим посещение редкостное, можно сказать — уникальное. (Ведь вы любите всякие, редкости.) Мы посетим обитель самого Имярека Имярековича, и уж поверьте: очень и очень немногим случалось не то что бывать здесь гостем, но и знать координаты местонахождения той обители.

Имярек Имярекович работал в своей библиотеке, как обычно стоя (ради «пользы, которая может быть в геморроидальном отношенье») за старинной вырезной конторкой у окна, когда к массивным воротам усадьбы подкатил длинный, широкий и плоский лимузин. Но еще до того, как у черного лакового лимузина открылась правая задняя дверца, в библиотеке рядом с конторкой тренькнул внутренний телефон. Имярек Имярекович нехотя оторвался от своего занятия, подошел к телефону и снял трубку.

— Имярек Имярекович, простите за беспокойство, к вам Президент, — вежливым баритоном сообщила трубка.

— А! Да-да. Проводите его туда… Ну туда, где я обычно его принимаю.

Имярек Имярекович положил трубку и на секунду задумался. О, если бы кому, скажем, Алле Медной, удалось быть свидетелем этого мгновения, увидеть шефа в сей приватной обстановке! Он показался бы ей совершенно незнакомым человеком. Нет, широкое мясистое лицо, изрядное брюшко, пухлые, оплывшие нежным жирком ручки — все было на месте; но выражение масляных, всегда поблескивавших лукавством глазок, его прелестная, уморительная походка танцующего бегемота — куда все это делось?

Еще раз тренькнул телефон. Имярек Имярекович уже не стал подходить к нему. Щелкнул выключателем — огромное помещение: несметные легионы книг на высоченных стеллажах, лестницу-стремянку, старозаветную конторку на точеных ножках — все поглотил мрак. Имярек Имярекович вошел в назначенную им для весьма нечастых приемов комнату, — навстречу ему, улыбаясь, поднялся из кресла Президент. Обстановка этой комнаты воплощала заветную мечту прогрессивного хама со вкусом: белые стены, пол, потолок; мебель, обитая черной полихлорвиниловой «кожей», украшенная блестящими никелированными трубками; по стенам темная живопись, какие-то ночные урбанистические пейзажи в черных рамах. Президент поднялся из кресла и, широко раскинув руки, двинулся к Имяреку Имярековичу:

— Здравствуй, брат Имярек! Рад, рад тебя видеть.

Радость визитера не вызвала ответных чувств хозяина, он досадливо поморщился, не подав даже руки, отошел и сел на кушетку.

— Я тебе, кажется, не раз рекомендовал не показываться здесь пьяным, — негромко произнес Имярек Имярекович.

Президент, не зная, как ловчее выйти из неприятного положение потихоньку опускал руки, но те все еще не могли достичь бедер.

— Ну какой пьяный? Ну что ты такое говоришь? Да, рюмку выпил. Ну, две. Миша пришел — что, я должен был с ним насухую разговаривать?

— И зачем вообще ты заявился, — так же неторопливо, со сдерживаемым неудовольствием, продолжил Имярек Имярекович. — По-моему, все, что надо, тебе сообщили. Дополнительные наставления ты мог бы получить и по телефону.

— Но я почувствовал: все зашло в тупик. Надо что-то делать…

— Х-х, — усмехнулся Имярек Имярекович. — Ты правильно почувствовал. Что-что, а чувствительность тебя никогда не подводила. Молодец. Ладно, может быть, оно и лучше, что сам приехал.

— Конечно, лучше!

— Так вот… Покороче — и расстанемся. Песни об экономических реформах уже не в моде. Экономическое производство летит себе в тартарары с восхитительной скоростью, а социально-экономическая поляризация как раз поспела, налилась. Но ты же видишь, дорогуша, что, твое положение отнюдь не блестяще. Того и гляди, свои же соратники шкуру спустят. Нет, мы, конечно, не допустим, но это вовсе не означает, что ты можешь, когда тебе вздумается, хлестать Мишей принесенный «Бисквит».