17 - Кужин Александр Страница 12

как, но зачем, для чего, мне не страшно, мне не плохо, мне просто никак. И ничего не может стать хуже, чем никак, лучше плохо, но никакого "нормально". Плохих эмоций хуже может быть лишь их полное отсутствие, как и с мыслями, как и с идеями, лучше пусть полный бред наполняет мою пустую черепную коробку и ломает ее четвертую стенку (ибо она держится пока хуже остальных), чем просто ничего. Просто ничего.

Обыденное перекати поле в пространстве моего разума. Совершенно ничего, тишь да гладь, можно представить себе теплый песок, жёлтый песок, желчный песок самой широкой из пустынь, когда-либо существовавших, такой, через которую не перейти, не проползти. Нет выхода, нет надежды, рассвета тоже не будет. Только ночь, пустующее небо, уже не дырявое, как скатерть, а сплошное гудроновое-гуталиновое месиво черного цвета, а вокруг меня бескрайняя пустыня моих идей. И только перекати-поле.

Зато здесь спокойно. Здесь нет ничего, и оттого покой обретает новые черты, то, о чем я многими временами мечтал, становится кошмаром; покой уже не как защита, не как возможность посидеть и отдохнуть, а как наказание. Как будто бы вместо возможности находиться в мягком и приятном кресле меня к нему насильно привязали, обмотали вокруг скотчем да посадили на цепь. Забавно, даже от покоя можно устать.

И да, может мне и хочется улететь в лучшие края, но хорошо лишь там, где нас нет, где нам не место, я пытаюсь в голове перебраться подальше, но тщетно; в голове не осталось ничего, я надеюсь на то, что хоть что-то сверкнёт в моей голове, появится хоть одна скудная да идея, но ничего не осталось, не растут овощи на выжженном огороде, головной мозг без подпитки и удобрений становится непохож сам на себя. Я пытаюсь говорить, но с уст не сходит ничего, я пытаюсь перевернуться на другой бок, но не могу; так и остаюсь с болью в глазах и гулом эха голоса разума в просторах пустой головы смотреть на точно такой же одинокий белый потолок.

Кое-где на нем виднеются уже трещины; это хорошо, это радует. Значит, скорлупка птенца уже достаточно развалилась, можно начать бить по ней клювом, быть может, там, по ту сторону есть жизнь, быть может мне стоит бить клювом о белые стенки, и тогда я выберусь на свободу; тогда-то я и смогу расправить крылышки. Да, скорлупа давит на меня, давит мне на плечи, но это — лишь стимул для того, чтобы я пробил её насквозь. Нужно только слегка подрасти, как физически, так и ментально, и всё — я уже почти там, там, где летали орлы и гнездились гарпии, я близко, пусть ожидают меня с криками, с песнями, с плясками в воздухе, пусть насочиняют баллад, ведь даже самый черный птенец заслуживает того, чтобы обратиться в белого лебедя, а ведь лебедям тоже стоит летать! Не всё же нам всем быть на плаву, на плаву жизни, не все же двигаться по течению, иногда надо и вспорхнуть, и почувствовать нутром воздух, холодный, свежий, по-настоящему, по-хорошему обжигающий лёгкие, дающий пощечину, окончательно вырывающий нас из цепких лап страшного хищника обыденной жизни.

Но эти слова не всегда горят в моей голове, не всегда я могу их в полной тишине услышать, часто меня покидают и другие мысли, более дорогие чем эти. Свобода, такая сладкая, такая манящая, приторная, я всё жду её и не дождусь, как у подъезда знакомую, надеюсь на лучшее, и иногда уже боюсь возможных последствий так сильно, что и колени дрожат, и хочется уже отменить встречу — но дороги назад уже нет, я забыл её, я шел и не ориентировался по звёздам, ибо небо было далеко не таким дырявым, как скатерть, то небо было гудронным, черным, как смерть, а воздух пах нефтью.

Иногда меня покидают и эти мысли, и я остаюсь совсем один. Нет ничего страшнее остаться наедине с собой, сразу вспоминаешь все свои ранки, вскрываешь их своими грязными руками (а руки-то в крови), заражаешь себя сам ещё больше, ковыряешь эти раны и льёшь, и льёшь на них возможные варианты жизни, другой жизни, гораздо более удачливой чем твоя.

Каждое моё такое воспоминание имеет шанс стать страшнее кошмара, ведь, по итогу, кошмар-то реальным быть не может, чего ж его бояться, гораздо страшнее чем наскальная живопись, — мое отражение в зеркале, ведь рисунок не сможет причинить мне никакого вреда. В моей жизни были люди, которым я желал гораздо лучшего, чем они заслуживали, и которым я желал наихудшего, и лишь раз они действительно совпадали, совпадали в то лицо, грязное лицо, уставшее лицо с глазами-бусинками, которое я вижу каждый раз, когда утром чищу зубы, когда умываюсь, это же лицо сопровождает меня весь день и напоминает о себе, стоит мне только посмотреть на стеклянные лужи, которых так много здесь осенью. Я уже искренне жду зимы, лишь потому, что на льду отражение видно гораздо хуже, быть может, лёд, как кривое зеркало, выровняет лик в лучшую из сторон.

Но и это, и все мои кошмары куда лучше пустоты, что одолевает меня временами; не знаю, быть может, это остатки осенней хандры взяли волю в кулак и в последний раз пытаются прорвать хрупкую оборону моей психики, но часто мне на ум уже перестают приходить мысли, перестают появляться желания.

Иногда я сравниваю себя с собой годичной давности, да, тогда я ещё многого не знал, много ошибок совершал, но ведь в этих ошибках и был я, в них была моя вспыльчивость, в них было то, за что меня любили, или не любили. Внутри меня был порох, в какой-то момент бочка не выдержала, и — БА-БАХ, — разлетелась вокруг на сотню осколков. Теперь я то, что осталось от этого места, выжженная земля да осколки, и я пытаюсь собрать себя по кускам заново, пока получается неважно.

Я начинаю бродить по причудливым тропкам внутри собственной головы, фонарик я забыл где-то у порога, но мне лень было возвращаться назад, так что иду я на ощупь, надеясь, что не встречу по пути что-то, что вырвет мои внутренности и безжалостно бросит их под старый пыльный диван. Забавно. Фантики, хоть и яркие снаружи, совершенно не способны в итоге освещать темный путь.

Впрочем это — дела личные, дела, что скрываются за дверью моей спальни, что закрывается на ключ, те дела, что не дано знать никому из сидящих за этим дряным столом. Семья — да, семья, семья,