Заза Бурчуладзе - Надувной ангел Страница 13

Однако Горозий все меньше интересовало, кто там что изгадил или бормотал. Они не стали бы горевать, даже если квартира превратилась бы в космический корабль, в уголке которого незаметно обустроился Чужой. Басни Гурджиева уже постепенно надоедали. К тому же в последнее время тот гнал что-то совершенно невразумительное, беседовал о разрыве связи между новой корой головного мозга Чикобавы и его лимфатической системой: «Как правило, в таких случаях человек не теряет разум, – говорил он, – а эмоции пропадают. А в случае с Нугзаром все наоборот. У него пропал разум, но осталась главная эмоция – покаяние». И потом неизменно спрашивал:

– И вы понимаете, что это значит?!

Однажды Нико спросил, что же это значит, на что Гурджиев спокойно ответил:

– То, что Нугзар вроде мышки Рамана.

– Мышки? – Нико показалось, что ослышался.

– Да, – сказал Гурджиев, – был такой физик, факир и болван – Венката Рамана, у которого была белая мышка. Кстати, хорошее имя Венката… В общем, этот Рамана каждое утро на час сажал свою мышку в закрытый ящик, где заранее смонтировал пистолет, к курку которого веревкой был привязан сыр. Механизм оружия был так чувствителен, что выстрелил бы при малейшем касании к веревке и убил бы мышку. Хотя в течение одного часа Рамана не мог точно сказать, выстрелит ли пистолет, то есть съест ли мышка сыр и шевельнется ли веревка. Поэтому он соединял эти две возможности. Теперь по утрам для Рамана мышь была не живой и не мертвой, а их суммой. В чем была фишка данного опыта – так и оставалось неизвестным. Тем более что веревка так никогда и не натянулась, и мышка после каждого эксперимента благополучно выживала. А в одно прекрасное утро Рамана сам сел в этот ящик и покончил с собой тем же оружием. Но здесь не это главное, – Гурджиев сделал паузу, – главное – тот час, в течение которого мышка одновременно и жива, и мертва. И это, обратите внимание, задолго до Шрёдингера с его котом. К тому же у Венкаты все было по-честному: вполне реальные ящик с мышкой и пистолет с веревкой, а не какой-то там мысленный эксперимент. – В конце спросил: – Если это и игра в кошки-мышки, то она не на жизнь и не на смерть, а на совесть. Понял, дружок, что хочу сказать?

Однако Горозии ничего не восприняли из этого темного поучения. Поняли только, что Гурджиев превратил Чикобаву в экспериментальную мышь, а их квартиру – в какую-то оккультную лабораторию. На всякий случай Нико глянул на стоящего в углу Чикобаву, но он совсем не был похож на мышь. А Нино заключила, что мышка оказалась умнее хозяина. Самым же непонятным для обоих осталось то, почему именно покаяние стало главной эмоцией Чикобавы. Горозии многого не знали из того, что происходило в их бывшем жилище, и не хотели знать. Не знали они и того, что недавно там побывал следователь из полицейского отделения района Мтацминда.

Однажды, когда Нико подмигивал нефритовый император, а Нино лежала в шезлонге у бассейна гостиницы, в дверь их старой квартиры позвонили. Фуко навострил уши и залаял. Сидевший в кресле перед телевизором Гурджиев встал, положил пульт на подлокотник, вышел в прихожую. Фуко последовал за ним. Гурджиев посмотрел в глазок на лестничную площадку, где стоял неизвестный молодой мужчина с аккуратно расчесанными каштановыми волосами и с папкой в руках. Он был одет в джинсы с высоким поясом и голубую рубашку, из нагрудного кармана которой торчала ручка. Гурджиеву не понравились ни его папка, ни ручка. На всякий случай быстро вернулся назад, поставил окаменевшего Чикобаву в кладовку и предупредил:

– Ни слова, а то…

Как только Гурджиев открыл входную дверь, у хозяина папки сперло дыхание. Вырвавшаяся из квартиры Горозии вонь чуть не свалила его. Фуко зарычал.

– Фуко, фу! – Гурджиев остановил его.

– Здравствуйте, – тот показал Гурджиеву заранее подготовленное удостоверение и затем положил его в карман. – Младший лейтенант Давид Окуджава. Следователь.

– Георгий Мтацминдский,[13] – Гурджиев пожал ему руку, – поэт.

В действительности младший лейтенант Давид Окуджава не был следователем, а был одним из офицеров, прикрепленных к делу об исчезновении Нугзара Чикобавы. А следователем назвался для того, чтобы произвести впечатление на босоногого старика. Сделав заключение, что перед ним стоит один из блаженных, юродивых поэтов, нарекавших себя чудаковатыми псевдонимами, пишущих белые стихи, живущих в свинарнике и вслух говорящих с самими собой. В сущности, грузинские поэты именно такими и бывают. В тот момент Гурджиев был одет только в шорты, на поясе – терапевтический корсет, на плечах – взлохмоченная старческая шерсть. Дряблый, небритый подбородок дергался, как у жующего траву буйвола.

– Если позволите, задам всего несколько вопросов.

Гурджиев пялился своими близорукими глазами на Окуджаву, будто ничего не слышал. Окуджаве показалось, что ему сканируют мозги и одновременно заглядывают в душу. Молчание продлилось несколько секунд. «Изучает меня», – подумал Окуджава, и у него невольно задрожали ноги.

– Будь ты проклят, иезуит несчастный! – неожиданно бросил ему в лицо Гурджиев.

Лейтенант напрягся. А Гурджиев расхохотался:

– Ха-ха-ха… – Подбородок снова заходил. – Шутка, дорогой. А вообще, хочу, чтобы ты знал: когда я проклинаю тебя, груди мои благословляют тебя.

Окуджава невольно уставился на розовые соски старика, облепленные белой по-бараньи вьющейся шерстью.

Вдруг Гурджиев улыбнулся в усы, его косой глаз на секунду загорелся, и он пригласил лжеследователя зайти в квартиру:

– Заходи, дорогой, заходи.

Гурджиев посторонился. Лейтенант задержал дыхание, неохотно шагнул в квартиру. Гурджиев повел его на кухню, указал на стул. Тот сел, положил папку на стол рядом с открытым лэптопом, сверху – блокнот и ручку. Фуко начал старательно обнюхивать его ботинки и носки.

– Чай? Кофе? – предложил Гурджиев.

– Не беспокойтесь. У меня всего пара вопросов к вам, – Окуджава через носок чувствовал теплое дыхание и мокрый нос собаки.

– Слушаю тебя, – сказал Гурджиев и тут же спросил: – Булат Окуджава тебе кем-то приходится?

Фуко отстал от ноги лейтенанта, заскочил на свое кресло.

– Не знаю. – Лейтенант смутился. – Кто такой Булат Окуджава?

– Был такой, бард. Вспомнил просто… – Гурджиев достал яйцо из холодильника. – Могу сделать тебе гоголь-моголь. С корицей.

– Нет, спасибо, – Окуджаве уже хотелось сбежать, воздуха не хватало, казалось, сидел не в жилой квартире, а в берлоге бомжа, одежда уже наверняка начала пропитываться смрадом. И все же он спросил: – Начнем?

– Начнем, – Гурджиев вернул яйцо в холодильник, сел на стул по другую сторону стола.

Окуджава подумал, что старик, видимо, часто взбивает желток с сахаром. И, глядя на жирные пятна на стенах и линолеуме, решил, что они были забрызганы гоголь-моголем. Откуда ему было догадаться о сочившемся маслом Чикобаве. Лейтенант раскрыл блокнот, взял ручку:

– Вы ничего странного не замечали в последнее время?

– Странного? – Гурджиев оглядел кухню. – Когда?

Окуджава заглянул в папку:

– Двадцать пятого июня.

– Двадцать пятого июня… – Гурджиев погрузился в мысли, его лицо освещалось экраном лэптопа. – Если не ошибаюсь, в этот день 1857 года были опубликованы «Цветы зла» Бодлера, в 1872 году в Германии запретили деятельность иезуитского ордена, в 1907 году в Тифлисе Иосиф Джугашвили ограбил инкассаторскую карету, в 1910 году в парижском Гранд-опера состоялась премьера балета «Жар-птица» Стравинского, 25 июня считается днем рождения радужного флага. В этот же день в 1984 году скончался французский умница Мишель Фуко, – сказал и предался молчанию, закончив вещание.

При упоминании своего имени Фуко навострил уши, уставился на Гурджиева. Окуджава не понял – подавая эти википедические сведения, старик вслух тренировал свой старческий ум, прикидывался дураком или действительно был сумасшедшим. У лейтенанта закружилась голова. Казалось, зловоние пропитало не только каждый квадратный миллиметр его тела, но и проникло в мысли.

– Я спрашиваю про июнь сего года, – на всякий случай уточнил.

– Сего года… – Гурджиев снова задумался и, будто его осенило, вдруг захлопал в ладоши: – Точно! Разве не двадцать пятого июня снесли памятник Сталину в центре Гори? Вот уж странное дело!

Поскольку лейтенант был патриотически настроенным молодым человеком, ему захотелось сказать, что демонтаж памятника Сталину был скорее закономерным, нежели странным событием, но сказал совсем другое:

– Что вы скажете о вашей соседке Манане Кипиани, какая она женщина?

– Манана милая женщина, пальчики оближешь, – сказал неосмотрительно Гурджиев, вспомнив ее груди-дыни и круглые, мясистые губы.

В это время за стеной послышался глухой хрип. Возможно, Чикобава при упоминании Мананы забормотал. Окуджаву резко передернуло, тихо спросил у Гурджиева: