Филип Ридли - Крокодилия Страница 13

— Да, — произнес он. — Кажется, да. Ложись и расскажи мне всё.

Я рассказал ему о себе всё, что мог. Было очень важно, чтобы он знал. Я хотел, чтобы он узнал все миллионы историй, из которых сплелось кружево моего сюжета. И, пока я рассказывал, все эти мириады нитей, казалось, обретали смысл. А его улыбка изгоняла боль из сердца. Его одобрение было залогом будущего. Внезапно всё, что меня так тяготило, стало утрачивать вес, и я улыбался вместе с ним, согласно с ним кивал. Когда я признался, что никогда не шутил с мамой, Сэм предположил:

— Возможно, ты просто слишком серьезно к ней относишься.

И я подумал: скорее всего, так и есть. Может быть, все эти годы она ждала, что кто-то пошутит, расскажет анекдот, освободит ее от груза ответственности. Но никто этого не сделал. Мама изображала из себя жертвующую всем опору семьи, а мы верили ее словам и не позволяли ей отдохнуть, расслабиться. От этой мысли мне захотелось плакать.

— Мне кажется, мы сами становимся теми, кого из себя изображаем, — сказал Сэм, — но это задача любящих нас — видеть насквозь и относиться к нам так, как мы этого хотим.

— Да, — моя голова покоилась на его животе, и я внимал таинственному ворчанию в его желудке.

— У тебя было счастливое детство? — спросил он.

— Никогда об этом не задумывался. Почти все время был с родителями. У меня никогда не было друзей, настоящих друзей. В школе надо мной все время подшучивали. Я никогда не знал, кто я, кем хочу стать. Мама сказала, что у меня артистический тип, и я ей просто поверил. В сентябре пойду в художественную школу. Просто потому, что она этого захотела. Нет, нечестно так говорить. Я и сам хочу. Просто я злюсь на нее. Я привык во всем ей противоречить, вот и всё. Я научился этому у сестры. Ох, в моей семье никто никого не любил. Любовь была просто игрой во власть.

— Ты сам себе веришь, когда это говоришь?

— Не знаю. Когда говорю, я себе верю. Звучит правдоподобно. Но единственное, что для меня важно, это то, что я люблю тебя.

— А я тебя.

Мы поцеловались.

— Чем, черт возьми, я занимался до того, как тебя встретил?

— Придумывал истории? — откликнулся он.

Вот история моего детства.

Единственный друг, которого я могу вспомнить — мой одноклассник Кевин. До пяти лет я сидел дома, смотрел телевизор или ходил с мамой по магазинам. Потом пошел в школу и познакомился с Кевином, который любил тракторы, бегать наперегонки и пауков. Он собирал пауков, хранил их в пустых банках, пока они не сворачивались и не умирали, оставаясь на дне маленьким комочком шерсти. Мы играли на помойках, превращая пустые баки для мусора в космические корабли или танки. Я возвращался домой, раскрасневшийся и уставший, весь в грязи и траве, мама шлепала меня, раздевала и отмывала.

Мы дружили с Кевином, пока нам не исполнилось одиннадцать, потом мы пошли в разные школы, и у меня не осталось друзей, я стоял один в углу площадки, молясь, чтобы футбольный мяч не полетел в мою сторону. Мальчики в моем классе смеялись надо мной, потому что я говорил не так, как они, не понимал их шуток и не любил футбол, регби, и все, что якобы должны непременно обожать мальчишки. Единственное, что мне нравилось, это сидеть одному в классе и рисовать, воплощая свою жизнь в мечты, уплывать в бесконечный океан белой бумаги.

Мою учительницу рисования звали Мэри Чоат. В каком-то смысле, думаю, она была моим другом, хотя тогда я был слишком мал, чтобы понимать это или хотеть этой дружбы. Я вовсе не стремился с кем-то дружить, я вполне благополучно обитал в мире своих рисунков. Они были надежны, прекрасны и защищали меня, точно стая птиц.

— Ты очень талантлив, — говорила Мэри Чоат.

— Спасибо, мисс.

— Что ты будешь делать, когда закончишь школу?

— Пойду в художественную школу, — отвечал я покорно.

— Превосходно, превосходно. Ты очень одаренный человек.

И она написала в моей характеристике: "Он очень талантлив. Я возлагаю большие надежды на этого молодого человека". Я вспыхнул от гордости, когда прочитал эти слова. Талант и надежды. Надежды и талант. Я был молодым талантливым человеком, на меня возлагались надежды.

Я хотел бы сойтись со своими одноклассниками. Нет, не подружиться с этими мальчиками — это казалось абсолютно невозможным, но я хотел быть им сердечно близок. Но ничего не получилось. Я оставался изгоем, всегда был лишним, мне не доверяли, я сидел один, ел один, смеялся один. Когда мы стали постарше, физические унижения прекратились, но словесные издевательства продолжались до конца с неутомимой дикостью. Огромные, зловонные оскорбления носились за мной, как разъяренные нетопыри, до того самого дня, когда я покинул школу. Меня совсем не угнетало и не огорчало это, потому что я не знал ничего иного. Если не считать моей дружбы с Кевином — к тому времени уже столь далекой, что воспоминания о ней пожелтели и стерлись, как древние фотографии в чужом альбоме, и, если не считать миллионы оставшихся без конца историй, которые я переживал с мамой — я так и не стал частью какого-либо союза, духовного или физического.

А потом я окончил школу. И ушел из дома. И мое детство осталось позади длинным темным туннелем без дверей и окон. Туннелем без малейших воспоминаний: странные, разрозненные вспышки ассоциаций, как яркие стекляшки гигантского калейдоскопа: паук, бегущий по руке Кевина и превратившийся в коричневую кляксу, когда я прихлопнул его ладонью; сестра, голая в жестяном корыте, розовое мыло бьется между ее ног, как проворная рыбка; мой отец, курящий сигареты одну за одной и переключающий телевизор с канала на другой канал; я сижу один в школе, возвращаюсь домой, ем, сплю, мастурбирую, читаю. Бесконечная прогрессия бессмысленной пустоты, которая отобрала у меня восемнадцать лет. И так прошло это анонимное предисловие, пока Билли Кроу не произнес мое имя и мое лицо не приобрело очертания.

Шли годы,

Один за другим, они неслись так быстро,

Что когда король наконец взглянул

В зеркало,

Он уже постарел,

А раньше он и не думал, что это возможно.

Он пошел посмотреть на крокодила.

Тот был столь же крепок, как прежде,

И брильянты по-прежнему сияли.

Король сел, держа

Факел перед собой так, что пламя

Металось возле зверя.

Вся комната озарилась красным…

"Мне сказали, что тебе

Уже триста с лишним лет, —

Произнес король. —

Как ты посмел жить дольше, чем я,

Как ты посмел?"

И крокодил, казалось, улыбнулся.

На следующий день король пришел

Поговорить со своей дочерью, принцессой.

"Крокодил смеется надо мной", — сказал он.-

"Смеется потому, что я стар".

Но принцесса тоже рассмеялась.

Тогда король пошел к самому мудрому

Человеку в стране, чтобы спросить его, почему

Крокодил должен жить дольше, чем король.

Мудрец размышлял много дней,

Но ничего не ответил.

Король спрашивал всех встречных,

Но ответа не знал никто.

Каждую ночь король приходил посмотреть

На крокодила, но тварь

Лежала неподвижно, не смыкая глаз.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Хоть прежде любил, теперь я тебя ненавижу

11

Мой дорогой Доминик, мне кажется, история моей жизни началась в тот день, когда я встретил Дэвида в зоопарке. До этого я был никем, пустой скорлупой, безликой куклой, выносящей занудные повторения жизни изо дня в день. С появлением Дэвида все изменилось. Он показал мне, как жить своей жизнью, что нужно делать. Но, что важнее всего, он открыл мне красоту крокодилов.

Дэвид был одержим крокодилами. Он говорил, что они снятся ему почти каждую ночь. В его снах они были прекрасны и благожелательны: они доверяли ему свои тайны, сверкая острыми зубами. Он сидел на зеленых чешуйчатых спинах и пробирался по озерам и лесам загадочного царства. Порой он и сам ощущал себя крокодилом, длинным непобедимым существом, крепко плывущим по медленным водам, как гигантское бревно.

Дэвид сказал, что его привлекло выражение моего лица в тот день, когда мы впервые встретились в зоопарке.

"Я почувствовал, что ты понимаешь, — говорил он, — мне показалось, я встретил человека, который знает все, что знаю я сам. Глядя на тебя, я был уверен, что встретил человека, который испытывает такое же влечение к крокодилам, как и я. Когда я стоял, разглядывая тебя и крокодилов, я чувствовал, что вы знакомы друг с другом целую вечность".

Я не стал говорить ему, что благодаря фотографиям я жил с его образом несколько месяцев. За те шестнадцать недель, что я не расставался с квартетом его изображений, я оживил его образ. В моих мечтах он возникал из темноты, говорил со мной, целовал меня, обнимал и — слушай внимательно — это был реальный человек. Я дал моему вымышленному Дэвиду характер и имя. И когда я его, наконец, встретил, он оказался точно таким же. Даже его манера говорить, его походка, даже его имя были теми же самыми.