Александр Уваров - Михалыч и черт Страница 13

Автотрасса проходила очень далеко от стен кладбища, даже дальше, чем линии ЛЭП, и потому была она для местной вампирской братии видимой границей всей их Вселенной, окоёмом мироздания.

Знали они, конечно, что и за трассой есть какая-то жизнь и огоньки машин бегут не просто так, и не только лишь для того, чтобы границу их Вселенной как то явственно обозначить, а едут они к цели своей, конечному пункту, и что у иных он близко к кладбищу расположен, а у кого-то и очень даже далеко, так далеко, что и представить бывает трудно. И память жизни земной в вампирах жила, особенно в тех, кто недавно к жизни кладбищенской приобщился.

Знали, конечно, но относились ко всему этому с полнейшим равнодушием, ибо весь мир, что на кладбище и пустыре не вмещался был для них полнейшей абстракцией, и даже будь он не объективной реальностью, а лишь задником огромной сцены, картинкой, на холсте нарисованной, или даже просто бредом и галлюцинацией — и тогда бы в жизни их едва ли что-нибудь изменилось, разве что спокойней и размеренней текло бы их существование при том условии, что границы их мира и впрямь совпадают с границами мира общего.

Но делился мир благами своими с кладбищем скупо, лишь приносил смерть в разноцветных и разнокалиберных деревянных ящиках, вместилище плоти, которая либо гнить будет (коли повезёт), а то и (если не повезёт) воскреснет всеми презираемым кровососом, которого родственники не допускают даже к собственным его поминкам.

Остальные же блага приходилось вампирам таскать тайком, воровать, выклянчивать и лишь изредка — брать силой, как и подобает хищной нечисти.

Последнее — это о крови, конечно, речь. Кровь не своруешь…

Тропинка до оврага петляла, огибая холмы. В поле не удаляясь, шёл Семён Петрович вдоль забора, шагах в десяти от него, до места сходки праздничной добираясь.

Сколько же мыслей на таком вот пустыре в голову приходят, хоть бы даже и в мёртвую!

Незлобивый вампир был Семён Петрович, оттого гнев на вороватого Кольку и досада от промашки своей скоро его оставили, лишь жалел он, что на общий стол не много выложит.

Но и грусть эта отступала и стихала постепенно, заглушаемая течением мыслей философских и не по вампирски глубоких.

«А вот, к примеру, если и оборотни на свете существуют?» думал Семён Петрович, балансируя на влажной и скользкой тропинке и мелкими шажками продвигаясь вперёд. «Ведь они то с любого кладбища уходить могут. И по городу гулять. Среди людей. Даже родственников навещать. Хотя, наверное, родственникам лучше бы и не попадаться. Эти точно милицию вызовут. Перепугаются, допустим, или за наследство своё схватятся. Нет, если уж умер — общаться надо с посторонними людьми. Так спокойней… Но вот что интересно — оборотням, значит, можно, а вампирам — нельзя. Мы то никак не вылезем. Вот Иваныч во всякие силы высшие не верит, хотя тоже логику в существовании своём отыскать пытается. Но если сил никаких нет — то кто же судил нас так? И раньше жизнь по разному складывалась, а после смерти — и подавно. Но раньше понятней было — есть привилегии у кого то, есть у кого то обязанности, есть система, пусть нелепая, несправедливая, бестолковая подчас, но система. И логика у системы этой есть. А теперь что? Я мороза не чувствую и спать могу в сугробе — это привилегия? Болезней у меня нет — это привилегия? А вот то, что не существую я официально и потому никто я и ничто для людей — это наказание? А вечность моя — это наказание или привилегия? А вот если в аду бы я был… Там то как? Так же как здесь или по другому? А может…»

И Семён Петрович даже приостановился на мгновение, поражённый догадкой.

«А может, я уже в аду? Может, это мне только кажется, что я в том же городе сейчас нахожусь, в котором и жил? Может, ад страшен настолько, что сознание моё, не в силах сразу приспособиться к сверхъестественному ужасу потустороннего мира и ни в состоянии воспринять его, ибо аналогий нет для адекватного восприятия того места, где, возможно, ни один предмет и близко не напоминает предметы мира земного, вот так, постепенно, пошагово, и приспосабливается к новому существованию? И существование моё с каждым днём становится всё хуже и невыносимей не просто так, по случайному стечению обстоятельств, а лишь потому, что глаза мои всё более и более привыкают к тьме инфернального мира и видят в этой тьме всё лучше и лучше, и чувства мои лгут мне всё меньше и меньше и разум мой не цепляется уже за привычные ему образы? И вот так проснусь я однажды, а вокруг меня — пламя адское… А, может, я с самого рождения вот так прозреваю? От одного существования к другому? А вот если минус на плюс в рассуждениях моих поменять — то ведь и другая картина получиться может. Ведь так же и в рай идти я мог бы. Постепенно. А, может, и нет ничего такого… Просто я странствую. Из квартиры — на кладбище, оттуда — на болото какое-нибудь или в лес. Хотя… Кочевье какое-то получается бесконечное. Лучше бы определённое что-то. А совсем хорошо — взять и помереть. По настоящему… Ох ты, огоньки замелькали! Пришёл, что ли?»

И действительно, после очередного зигзага вывела тропинка Семёна Петровича прямо к оврагу, где по склонам горело штук пять костров (один большой, центральный, остальные — поменьше) возле которых сидели во множестве вампиры здешнего кладбища.

Горели костры ярко, весело, пламенем высоким и пляшущим. И доносились уже из оврага и песни разудалые, и крики весёлые, и взвизги бабьи, и смех громкий, что перекатывался от костра к костру и, круг пройдя по оврагу и почти затихнув уже, с новой силой вспыхивал и разносился эхом гулким по округе.

«Вовсю гуляют уже» подумал Семён Петрович и досаду лёгкую почувствовал. «А я пустой вот да и опоздал. Нехорошо, совсем нехорошо получается…»

— О, Петрович дошёл! — закричал радостно кто-то у костра крайнего и, поднявшись, пошёл навстречу Семёну Петровичу.

Когда же подошёл он ближе, узнал Семён Петрович вампира Саннеева, что через ряд от его участка обитал. Сосед почти.

— Ну, Петрович, тебя тут Кошелев обыскался! — радостно восклицал Санеев. — Говорил: «Как бы тюфяка моего не обчистили!» Это про тебя он говорил… Искать даже хотел, да мы удержали. Нечего по пою всем разбредаться. Так ведь? Чего там со сторожем у вас вышло? Нас он не подловил уже, запоздал. А вас, стало быть, за жопу то взял?

— Да вот, — неопределённо сказал Семён Петрович и выразительно потряс полупустым пакетом.

— А вываливай, — закричали у костра. — Не мнись, Петрович, у нас добра много!

С чувством некоторого стыда выложил Семён Петрович скудные свои трофеи на брезент, разложенный возле костра. И с надеждой подумал, что, пожалуй, никто уж и не глянет на общую кучу, где и затеряются его скромный взнос.

Так и получилось, да не совсем.

Гуляли все уже, конечно, вовсю, и подсчётами никто не занимался.

Да Санеев только глянул оценивающе и сказал:

— А выпивкой не разжился, Петрович? у нас уж скоро запасы к концу подойдут.

— Разжился, — вздохнул Петрович. — Да не донёс. Колька, гадёныш, выследил…

— Да ты отдал ему чего?! — раздался вдруг у него за спиной голос Кошелева.

Семён Петрович обернулся.

Кошелев, как видно, стоял совсем рядом, прямо у него за спиной, и последнюю фразу расслышал очень хорошо.

— Ну тебя, Петрович, как ребёнка маленького оставлять, — укоризненно сказал Дмитрий Иванович. — На сопляка какого-то повёлся? Кого испугался то? Да что ты, ей-богу!

— Да чего там, — слабо стал оправдываться Семён Петрович. — Попросил человек… Да и мы тоже хороши… В крови ходим, неприлично даже.

— Какая такая кровь? — с искренним удивлением спросил Кошелев, забыв уже, видно, про загубленного бомжа.

— Не помнишь уже? — переспросил Семён Петрович. — Бомжа то мы..

— И этот засранец заметил?! Кровь заметил, что ли? — воскликнул Кошелев.

— И чего?! Угрожал, шантажировал? Так, Петрович?

— Да не то, чтобы…

Семён Петрович понял, что ещё немного — и Кошелев серьёзно заведётся.

«Ох, не подумал, не подумал… Как бы он теперь и впрямь разбираться не полез. Втравлю ведь его в историю. Да, лишнего сболтнул, лишнего…»

И прикидывать уж стал, как бы из истории этой выпутаться.

Но тут, словно выручая его из ситуации неловкой, от крайнего костра баба к нему подошла, вгляделась — и руками радостно всплеснула:

— Ну, пропащий, пришёл таки! А я то всё боялась — прихватят тебя сторожа по дороге. Ты ж сроду, Петрович, не отболтаешься. Хоть и в годах мужик, а всё как мальчик, доверчивый.

И за рукав его потянула, к костру поближе. Там уж двигаться начали, место для него освобождая.

Узнал бабу Петрович, сразу узнал.

Катька — сосалка, вампирша по всему кладбищу известная и характером своим беспутным и весёлым, и загулами своими необыкновенными.

Вела себя Катька и впрямь так, будто и не на кладбище она вовсе, а на вечеринке на какой, или даже на пьянке бесшабашной. Водку доставала всегда, в любое время года, в любое время суток. Даже в самые солнечные и безоблачные дни совершенно безбоязненно разгуливала по кладбищу (хотя в тень, конечно, пряталась, если солнечные лучи совсем близко к ней подбирались).