Андрей Ханжин - Рассказы Страница 14

Арестовали его на Шереметьевской таможне. При себе у него было три паспорта. Один с его фотографией, но на другое имя. Второй на его имя, но с чужой фотографией. Третий — и с чужой рожей, и с чужими данными. Обкуренный, он запутался, забыл, в котором из паспортов стоит виза. Достал все три. Его препроводили. Героин находился в баллончиках от бритвенной пены «Жилетт», но наполнены они были наполовину — чтобы вес совпадал. Видеосканер выявил странную наполненность баллонов… Пассажира рейса из Карачи передали чекистам. Тюрьма.

В телевизоре пела девушка в черных очках, которую продюсеры впаривали обывателю как слепую от рождения. Домашний беспроигрышный бизнес — торговля калеками и сиротами.

«Ты здесь, я знаю точно, ты здесь…» — жалобно выводила слепенькая. Шагули подпевал, как слышалось ему:

— Пизьдець, я знаю тотьно, пизьдець… — и это было действительно от души.

Шагули — это не какой-то вульгарный наркокурьер с отравой в анусе, человек-фарш. Нет. Пакистанский Пешавар поделен между шестью влиятельными семьями. Пять семей испокон веков занимались наркотиками, шестая — золотом. Так вот Шагули приходился младшим сыном главе одной из наркосемей, этническому таджику Али. Но испытывал отчаянную потребность в независимости. Пытался начать самостоятельный бизнес, налаживая сеть героиновых поставок по всему миру. Но — наивен был до глупости… Вследствие чего сидел в тюрьме американской, индийской, бельгийской, бразильской и даже в Саудовской Аравии, где головы рубят — откуда отец выкупал его исправно, журил, но не препятствовал такому крайне авантюрному налаживанию деловых связей.

Шагули говорил по-арабски, знал языки фарси, дари и урду, от матери научился хинди, свободно общался на английском, а теперь погружался в пучину русского мата. Клянусь, я не обучал его этому специально. Но из сотен произносящихся слов Шагули в первую очередь выхватывал и мгновенно вводил в употребление именно матерные слова.

Любимыми выражениями у него стали: «Хуйня, братиська», «ибать-колотить», ну и «пизьдець» — куда ж без него.

«Хуйня, братиська!» — подбадривал он трясущегося лидера. Тот упирался в него остекленевшими лосиными зенками и переспрашивал: «Хуйня?»

— Хуйня, братиська! — отвечал пакистанец и добавлял неизменное: — Я знаю тотьно, пизьдець…

В марте пошли дожди с тяжелым снегом и лидера свезли в сумасшедший дом — залечивать душу для неминуемого суда. Вместо лидера, с матрасом в одной руке и с франко-русским словарем коммерческого лексикона в другой, в камеру вступил новый русский банкир Юрик — так он сам назвался.

Типично советское детство глубоко провинциального мальчика с выдающимися арифметическими способностями, родители которого даже не подозревали об этом даровании. Бездна комплексов, кличка «Ботан», секция настольного тенниса — пинг-понг… Запоздалая служба в вооруженных силах, где бригадный особист приметил дарование, на то он и особист. Поступление в МГИМО — по армейской квоте. Глубокое проникновение в тайны всемирного шельмования, именуемого «мировой экономикой». Выпуск. Общее фото курса. Все друг друга презирают и улыбаются.

Первая мошенническая комбинация, в результате сбывшаяся мечта булочника — «мерседес» и полный отдел сотрудниц без экономического образования, но с большими сиськами.

Вторая комбинация, третья… Наконец-то разучился носить ондатровые шапки. Банк в центре Москвы с идиотически витиеватым названием «Водопадо».

Шагули называл банкира «Юрьк», как в моем детстве на Средней Волге, где глотают последнюю гласную: «Слышь, Юрьк, ты в чо играш?».

Мы играли в покер. Доминошная тюремная версия дворового покера: все шестерки — козыри, дупель 1:1 и 1: «пусто» — джокеры… Под запись. Шагули нервничал, проигрывая, и когда мы с банкиром перебрасывались парой слов, которых пакистанец еще не изучил, то он выпрыгивал из-за стола и возмущенно кричал: «Я пония, пония… Вы — рашен мафия!»

На пару с Большим Подельником из министерства финансов Юрик упер из федерального бюджета какие-то совсем уж зловещие миллионы, при этом Юрик ходил на допросы к следователю в затрапезных, обвисших спортивных штанах с Черкизовского рынка и в прохудившейся футболочке с оттянутым воротом. Прибеднялся.

Я думал, зачем такому человеку миллионы, если он вынужден их скрывать… Ладно бы какая-то сверхидея владела индивидумом. Но не было никакой ни сверх, ни просто идейки. Ничего, совсем ничего. Только страсть к чемоданчику в вокзальной камере хранения и тайное рассматривание сокровищ в запертой кабинке общественного нужника.

И все же трудно держать богатство внутри себя. И Юрик с наслаждением повествовал о том, как откатывал в минфин 20 % — затем докручивал полученное до исходной цифры, затем крутил для собственной радости — не альтруист же. Месяцы как-то терялись в календарях, озверевшие пенсионеры колоннами вступали в КПРФ, пенсии от этого не появлялись, Юрик все наваривал и наваривал, учителя и угледобытчики объявляли то забастовки, то голодовки, милиционеры, дабы прокормиться, сколачивались в шайки, Юрик наваривал, Ельцин обещал лечь на рельсы.

В конце концов Юрик осмелел настолько, что кинул даже Большого министерского Подельника. Тот помутился рассудком и отнёс на Юрика заявление в Генеральную прокуратуру: «Меня ограбили!». Генеральный прокурор недоуменно пожал плечами и сделал то, что предписано законом. И теперь подельники перестукивались, делясь отчаянием, и изыскивали совместные пути выхода из создавшейся ситуации.

«Ты биг рашен мафия!» — восхищенно говорил Шагули Юрику. Тот мерзко хихикал и кокетливо потуплял глазенки.

Какое же мучительно тоскливое это занятие, пересказывать перепитии чьего-то обогащения. Еще мучительнее слушать их от первоисточника. Юрик веселился, излагая всю эту чушь, всю эту никчёмность, которую большинство землян считает чем-то выдающимся, восхищается и благоговеет перед ушлыми пройдохами, построившими своё собачье счастье на их глупости. Тоскливо до смерти. Я не могу читать Теодора Драйзера, всех этих финансистов, титанов и стоиков, мне противен их мир. И ещё больше я ненавижу ильфо-петровского Бендера — героя нынешних времен — шустрое ничтожество с убогой и уродливой мечтёнкой о белых штанах. Плохо мне, плохо… Серое апрельское небо над жёлтым домом, жёлтые окна следственного управления, прокурорские галки на антеннах, жёлто-коричневые стены камеры, арифметически одарённый идиот Юрик…

— Шагули, спой мне песню своего детства…

Пакистанец садится на мою кровать под окном, облокачивается на мои согнутые в коленях ноги и начинает тихо, мягким голосом петь грустную, очень грустную, долгую индийскую песню. Я не знаю, о чём в ней поётся, но душа говорит, что песня эта сложена человеком, которому тоже было очень хуёво…

Наступает вечер.

А ещё весной бывает пасха.

— Ай нот исламик! Я не исламик, ибать-колотить! — темпераментный пакистанец вскочил и выговаривал это прямо Юрику в лицо, несколько испуганное, надо заметить, лицо.

Около получаса до этого эмоционального всплеска Юрик, гундося как митрополит, разъяснял пакистанцу на тему пасхи, что оно такое, когда и как отмечается и, вообще, зачем. Объяснял путано, много выдумывал, но полагал, что для нерусского сойдет. Потом Юрику показалось, что Шагули его совсем не понимает, а кивает ему, как дурачку, из жалости. И он бросил в сердцах что-то вроде: «Да вам, мусульманам, всё одно, что пасха, что седьмое ноября!»

Шагули понял. И вспыхнул.

— Андре, братиська, я не исламик! Мой мама индиан и кристиан, мой папа бога нет… Какоя исламик, какоя муслим?

— Успокойся, Шагули. Просто в России думают, что в Пакистане все муслим.

Юрик тоже почувствовал себя неловко и, извиняясь, положил руку на плечо возмущённому. Шагули немедленно сбросил руку с плеча.

— Андре, братиська, я хочу кристиан! Ес, я сижу призон Россия и хочу кристиан!

— Шагули, — я даже растерялся, — ты хочешь стать христианином? То есть, креститься?

— Ес, да, кристиан! — очевидно, пакистанца замкнуло.

Как мог, я объяснил ему, что сам обряд крещения — это просто такое шоу для особо впечатлительных, своего рода кодировка. А если он хочет стать последователем учения Иисуса… «Ес, Исса!» — шумно отреагировал Шагули. Если он хочет стать настоящим последователем учения Иисуса, то он должен отречься от земной жизни и тупо сдохнуть, желательно, мучительной смертью. Ради чего — так пока и не выяснено.

— Тьто есть «отреться»? — уточнял детали пакистанец.

— Баб не ебать, чарс не курить, «Блестящих» не слушать, телевизор не смотреть.

— Чарс не смокинг?!

— Ноу.

— «Блесьтясие» ноу?!

— Ноу.

— Не ибать, не колотить?!

— Ноу.

— Тотьно пизьдець… Давай, братиська, шоу!