Андрей Ханжин - Глухарь Страница 14

Занавес.

Аплодисменты.

Только не кается несчастный герой. Грустит и заунывные алабамские блюзы слушает. И ни о каком чудовищном грехопадении не подозревает даже.

И режет не герой, а сам автор. Режет и на других сваливает, режет и стрелки переводит.

Читаю и вижу что с каждой страницей создатель все безумнее и безумнее становится. А создание его, пороками измордованное, начинает с судьбой смиряться. Одолел его автор. Сломал. Уничтожил. Гонорар получил.

Безусловно, есть мрачные книги.

И такие книги — это придуманные кошмарные сны. Они даны нам для того, чтобы собственные темные наклонности в самих себе пережить, прочувствовать и никогда не проявить их в реальности.

Чувства человека после совершения преступления. Я знаю, какие чувства бывают до. Я хочу знать что бывает после. Это остужает. А преступление не выходит за обложку.

А иначе — куда конверт, туда и тело.

И не преступников среди людей нет.

И пусть со мной не согласится тот, кто ни разу в своей жизни душой не покривил, кто не промолчал, не прошел мимо, когда нужно было говорить и вмешиваться. И если такой святой среди нас отыщется, да еще громогласно заявит о своей безупречности, то его нужно будет в первую очередь завалить. И контрольный в голову произвести. В череп. Потому что нет страшнее чудовища чем взбесившийся праведник, готовый собой пожертвовать ради диктатуры тотального добра.

Это они спящих людей в домах взрывают. Праведники.

Они.

Хорошо, что ты магнитофончик с собой захватил. И музыка на твоих кассетах говорит о том, что ничего еще с нами не ясно…

И человек есть то, какую музыку он слушает.

Помнишь гимн умственно отсталых подростков? — «Что твориться по тюрьмам советским, трудно, граждане, вам рассказать… Как приходится нам, малолеткам, со слезами свой срок отбывать…»

Я же тебе говорю что мне с двенадцати лет шнурки самому себе вподляк было завязывать. И если рядом какого-нибудь чмошника не оказывалось, то я так и ходил с развязанными, понимаешь.

И вот попадаю я в такой инкубатор, откуда в последующую жизнь либо завершенные суки просачиваются, либо озверевшее отрицалово. Третьего не дано. Третьи — это те, у кого собственных лиц не было никогда. Так что либо суки, либо непримиримые. Но суки получались в неизмеримо большем количестве и весьма высокого качества. Такие конкурентноспособные суки.

На бюрократическо-юридической фене детская душегубка именовалась «воспитательно-трудовой колонией». Сокращенно ВТК.

Именно та колония, куда меня привезли для перевоспитания, находилась в глухой черноземной деревне. Деревня почему-то называлась городом и даже имела статус районного центра. Видимо оттого, что в ней находилась зона и два больших сарая, в одном из них давили семечки на подсолнечное масло, а в другом, из оставшегося после семечек жмыха, три местные алкоголички лепили кондитерское изделие под названием «козинак обыкновенный». Производство, одним словом.

Естественно, что все население этой деревни так или иначе было связано с зоной: вертухаи, мастера, повара, шоферы, грузчики, учителя, скотники, не перечислить всех. А изготовительницы «козинака обыкновенного» несли на себе общественную нагрузку шевства над малолетними уголовниками — частушки, жабы, пели.

Сама зона имела форму квадрата метров шестьсот на шестьсот. Внутри квадрата располагались два корявых — один трех, другой двухэтажный — на шесть отрядов по сто двадцать человек в каждом.

Еще было здание санчасти — халабуда кирпичная, похожая на домик стрелочника.

Столовая, по выходным превращающаяся в клуб. Кинофильмы там крутила. Крутили днем, а окна занавешивались худыми шторами, так что темнота, необходимая для соприкосновения с искусством кино, никогда не наступала. По сумеречному экрану двигались какие-то размытые тени и ничего не было видно. И ничего не было слышно. Потому что акустика той бетонной конструкции была жуткой, распространяющей лишь мечущиеся шумы.

Еще была школа, две параши на свежем воздухе, четыре вышки, вахта-штаб и, конечно же, промзона со зданием ПТУ.

Говорят что это пэтэушное здание являлось прежде тюрьмой где, по непроверенным слухам, целую ночь содержали сбитого шпиона Пауэрса, когда конвоировали оного от места катапультирования до места посадки на площадь Дзержинского в Москве.

Лагерное производство специализировалось на изготовлении настольных сверлильных станков. Знаешь, такие с рычагом, как у игральных автоматов, которые по телевизору часто показывают, когда о теневом бизнесе говорят. А еще маленькие зеки паяли гирлянды для новогодних елок. Гирлянды уродливые и через одну бракованные. Мне кажется что людей те гирлянды не радовали.

Что же касается самой системы этого альтернативного воспитания, то понять ее было не сложно.

Если с трудновоспитуемым подростком не справляется вольная школа и среднестатистическая семья с обязательным алкоголиком — членом той семьи, то за дело берется карательная машина государства.

Производится полицейский отсев. И плевела в лице потенциальных вредителей, которые, увы, уже начали проявлять свои вредительские наклонности, следуют в жернова. На переработку. На специальную переработку, производящую специальных особей для специального маршрута: тюрьма-больница-кладбище.

И первый пункт этого круиза — малолетка — самый веселый пункт. Потому что нет еще никаких приобретенных фобий, нет еще никаких обязательств, никакой ответственности и терять тоже нечего.

Хотя…

Главные потери там и происходят.

Память о воронежском периоде жизни скорее эмоциональная. Впечатления. Жесткий импрессионизм. Рассудок в этом случае мало что значит и вести какое-то связное сюжетное повествование здесь бессмысленно. И не нужно. Потому что у повествования должен быть вектор, хотя бы временного направления для связки смысла. Такой шампур для насаживания фрагментов. Но шампур — это не моя судьба, а то на что насадили душу. Пронзили и сожгли.

Я и сейчас-то плохо ориентируюсь во времени. А по моим тогдашним впечатлениям, времени не существовало вовсе. Пространство было статичным, как вечный горизонт. Где бессмертные боги сражались со взбунтовавшимися людьми.

И теперь те события не идут пред моей памятью конвейерной лентой, где каждая прожитая минута дополняет предыдущую. Прошлое видится мне в образе шевелящихся фотографий, на которых изображены одни и те же лица, в одних и тех же декорациях, но каждая из этих картинок никак не связана с другими. Каждая из этих картинок живет сама по себе.

Это похоже на театр, где актеры одновременно сошли с ума, но зрители об этом еще не догадались. Им кажется что это авангард. На самом деле это наследие несвязанных между собой диагнозов.

Я покажу тебе несколько сюжетов с закулисным комментарием. Хронологический порядок этих сюжетов не имеет никакого значения хотя я и придерживаюсь некоторой временной последовательности.

Ты же можешь тасовать их как пасьянс. Ты даже имеешь право установить их в систему. Но знай что это будет твоя личная система, то есть под система внутри единой вселенской фабрики непроизвольно возникающих событий.

День первый. Познавательная провокация.

Я никогда не матерился.

Сначала не матерился, потому что рядом со мной никто не произносил матерных слов. Это было до двенадцати лет. Потом не матерился, потому что вокруг меня материлось все поголовно, а я не хотел быть похожим на это «все поголовно». И это было после двенадцати лет.

В переломный момент, в день когда меня впервые загребли в ментовскую, я попытался было выразить свои эмоции языком гегемона… Но получилось коряво и фальшиво. И местный легавый, хороший видимо человек, сказал мне, что если мальчик ругается матом то значит в детстве он ел козявки.

Еще я заметил что сослуживцы побаивались того легавого, заискивающе хихикали и потому сказанное им имело вес.

С тех пор я не произношу матерных слов. И чтоб ты знал, слово «мудак» — означает человека думающего не головой, а мудями. Вот еще мудрые мысли я сокращенно «мудараслями» называю. Короче, я не матерюсь.

Странно, вот говорю тебе: «Легавый научил…»

Мне не в падлу и у легавого поучиться.

Если бы каждый мог откровенно признаться, где и чему и у кого он учился, то мы могли бы выявить целые жизненные школы, новые педагогические системы установить! Вот перед вами группа последователей учения Васьки Картавого — рецидивиста барсеточника… А вот адепты школы имени Мавроди… И рожа эта ублюдочная на транспорантах!

Опять же, жить проще.

Хотя никаких особенных сложностей в познании бытия я не вижу. Нужно всего лишь точкой зрения овладеть.

И если попытаться извлечь из собственной башки пластины стереотипов, то явь станет более прозрачной, пусть и пугающей с непривычки. Если выбросить из головы весь тот мусор который начинает копошиться в сознании при слове «зона», то останется точная формулировка.