Владимир Козлов - Попс Страница 14

— В следующей комнате, сразу налево.

Вдоль стен маленькой комнатки — коробки с компактами и кассетами. За столом, у компьютера — невысокий лысоватый чувак в черной кофте «Exploited». Он сует мне вялую руку.

— Из какой ты группы, напомни, — говорит Андрей.

— Из «Угрозы жизни»…

— Да, помню-помню. Ну, в общем, послушал я вашу «демку», и что я могу сказать… Выпустить можно, конечно, но продаваться это не будет.

— Почему не будет?

— Сказать тебе честно? Потому что никому не нужно. Групп сейчас до херища, вас никто толком не знает. Еще известная группа — то ладно, а так…

— Ну, не сразу же становятся известными…

— Это ты правильно говоришь. Но чтобы стать известными, надо работать головой. Смотреть, что сейчас слушают люди — в панк-тусовке, я имею в виду. А слушают сейчас поп-панк и ска-панк. Мне, может, ваша музыка даже ближе, но надо смотреть реально… И, кроме того, должна быть качественная запись. Подвальное говно сейчас никто не слушает. Я не говорю, что это плохо, я люблю «Гражданскую оборону» с детства, а там качество хер знает какое… Но я вообще говорю: люди привыкли к нормальному качеству. Они не воспринимают, если плохо записано. А поп-панк — они пишутся более или менее, вкладывают деньги в запись… Так что…

— Так что, надо искать где-то деньги, чтобы качественно записаться, а потом, может быть…

— Ну, да. А что ты думал? Жизнь, бля, такая пошла. У меня ностальгия прет иногда — просто пиздец. Конец восьмидесятых, начало девяностых — вот это было время… Никаких, на хер, альбомов, одни только концерты — в кафе «Отрадном», потом «Р-клуб» появился, потом что-то еще… И, главное, люди ходили, слушали… А сейчас все зажрались. Концертов много, групп много, бери — не хочу… Поэтому ничего никому не нужно… Ладно, давай, а то мне тут надо звонить, вопросы решать. Я ведь не только выпускаю альбомы… На это не проживешь… Торгую компактами, мелкий опт. От Пугачевой до какого-нибудь «ДДТ». А альбомы — это так, на пиво.

За окнами маршрутки — грязный снег и яркие пятна витрин. В приемнике играет «Ленинград», песня «WWW». Два-три года назад мне нравился «Ленинград». Я ходил на его концерт в старую «Точку» с Оксаной — моей тогдашней подругой. Мы выпили по два пива и прыгали под песни Шнура в разномастной толпе — от ужравшихся гопников до мажорных тусовщиков. Вспоминая про это, я ухмыляюсь: «Ленинград» — музыка для гопоты и для тех, кто любит иногда поиграть в гопоту. Попса, короче говоря. Такой же коммерческий продукт, как какая-нибудь «Фабрика звезд», только с матом и маргинальными атрибутами. Суть от этого не меняется. Тем более, все продуманно. А шоу-бизнесу по фигу — он скушает все, что приносит деньги, хоть «Ленинград», хоть «Гражданскую оборону». Но «Гражданская оборона» не будет играть с шоу-бизнесом, будет гнуть свою линию. А Шнур — человек шоу-бизнеса, и он от него зависит, что бы он ни говорил.

Маршрутка тормозит у метро. Я выпрыгиваю, захлопываю дверь. В музыкальном киоске играет Глюкоза — я случайно видел этот ее клип на MTV. Мужик жует слойку, запивая кока-колой из банки. Старуха-пенсионерка дает мне флаер мехового салона. Я сминаю его и сую в карман.

На Первом канале — новости. Рассказывают о протестах против монетизации льгот. Я сижу в продавленном кресле. Дед лежит на диване. Я больше месяца не был у деда в Серпухове, и мама уговорила меня съездить.

Глядя на экран, дед трясет кулаком.

— Бесполезно все, бесполезно! Теперь ничего не вернешь, придется сосать лапу. А кто виноват? Сами. Кто голосовал за эту власть? Пушкин?

Я пожимаю плечами и скептически хмыкаю. У меня нет симпатий к власти. Но нет симпатий и к пенсионерам — с их устаревшими понятиями, с их ностальгией по «совку». Они проголосуют за любого, кто повысит им пенсию на три копейки.

— Давно надо было понять, — продолжает дед. — Но нет же, у нас не бывает такого — пока жареный петух не клюнет, никто с места не сдвинется. Зачем переизбрали Ельцина в девяносто шестом? Ведь могло все быть по-другому…

— А кого надо было выбрать? — Я делаю глоток чая, ставлю отбитую чашку на стол.

— Зюганова. Кого же еще? У меня к нему тоже вопросов немало. Но он, по крайней мере, против этого беспредела: против отмены льгот, за сохранение бесплатной медицины. А так ведь что получается? На словах, вроде как, медицина бесплатная, а в реальности вовсе нет. Если взятку врачу не дашь, лечить он тебя толком не будет. Ни за что. Никогда в жизни… Да уж — столько лет строили, строили, а потом раз — и от всего отказаться. Нет, у меня в голове не укладывается. Как так можно? Вычеркнуть семьдесят лет из истории, вернуться к началу века. Что такое Россия в начале двадцатого века? Отсталая капиталистическая страна, сырьевой придаток Запада. И сейчас то же самое: пресмыкаемся перед Западом, лижем задницу — извиняюсь за выражение.

— Вот вы так говорите — семьдесят лет зачеркнуть. А что там хорошего было, при совдепе?

— Удивляешь ты меня, Саша. Как это — что хорошего было? Стабильность была. И уверенность в завтрашнем дне, в том, что я обеспечен всем необходимым. И не только необходимым. Уверенность в том, что не случится никаких катаклизмов, что я не потеряю работу, что мой завод не закроется…

Я не могу это слушать. Дед говорит одно и то же десять лет. Наверно, даже больше, чем десять, но понимать я начал лет десять назад.

За окном, через дорогу — такой же облезлый дом, как тот, где живет дед. Я смотрю на балкон с отвалившейся штукатуркой. На нем сушится какая-то тряпка. В окне этажом ниже — лицо какой-то старухи.

Я прерываю деда:

— А по-моему, сейчас все равно лучше, чем тогда. Я много чего ненавижу, много кругом всякого говна, но это все равно несравнимо с «совком». Ничего там хорошего не было, одна тупость и убогость. Вся эта ваша стабильность — миф. Ее придумали бюрократы…

— Ничего ты не понимаешь. Выросло поверхностное поколение — ничего не знают, ни в чем не разбираются. Только болтают языком о вещах, в которых ничего не понимают. Как ты, сопляк, можешь судить о том времени?

Я молча поднимаюсь, выхожу в прихожую, беру куртку, надеваю ботинки и выхожу из квартиры.

Дед — ветеран войны: он был в ополчении, потом работал на военном заводе. Если дать власть таким, как он, вся Россию превратится в один сплошной Гулаг. «Ветераны, как стоп-кран навсегда».

Я выхожу из подъезда, сворачиваю за угол. Снег почти весь растаял. Под ногами — жидкая сизая каша. У киоска тусуются пацаны лет по десять. Один подходит ко мне.

— Извините, у вас мелочи не будет?

Я качаю головой.

— А если будет, дадите?

— Нет.

Пацан отходит. Были бы чуть постарше, не просили бы, а просто накинулись бы, повалили, надавали по башке и забрали бы деньги. В Москве подобное вряд ли случится днем, а здесь — постоянно. Всего девяносто километров от Москвы, но все совсем по-другому: тупая дремучая провинция.

— «Старый мельник». Светлое, — говорю я продавщице и даю две десятки. — И откройте, пожалуйста.

— Сам откроешь. — Она показывает на привязанную открывалку.

Я забираю мелочь, демонстративно показав пацанам, сую в карман, открываю бутылку. Делаю глоток, иду к площади у дома культуры.

Широкозадая тетка в синем пальто толкает перед собой коляску. В руке у нее — бутылка пива, во рту — сигарета. Навстречу ей семенит старик в черной шляпе.

В детстве я любил приезжать сюда, а потом, лет с четырнадцати, меня это начало напрягать. Меня ломала ограниченность пожилых людей, которые ничего не понимали в моей жизни. Бабушка — она умерла четыре года назад — всегда говорила про одно и то же: что надо хорошо кушать, обязательно первое и второе в обед. Бабушка с дедом вообще любили поесть, даже рано утром. Каждый раз, когда я приезжал, меня кормили на завтрак котлетами с картошкой. Причем, заставляли все съедать, хоть я и ненавидел нажираться так рано.

Возненавидел я и сам город — тупой, идиотский, гопницкий. Несколько раз я хорошо получил по ушам от местных урланов. Только за то, что я — из Москвы, а они москвичей ненавидят. После смерти бабушки я стал приезжать реже и никогда не оставался на ночь.

Электричка отходит. Вагон — полупустой. Встав в дверях, невысокий мужик в черной вязаной шапке натренированным голосом говорит:

— Уважаемые пассажиры! Вашему вниманию предлагается очень интересная вещь, которая в первую очередь заинтересует школьников и студентов. — Он достает из кармана шариковую ручку. — На первый взгляд, это — обычная шариковая ручка. Но внутри нее скрывается вещь, называемая шпаргалкой…

Звонит мой телефон. Номер незнакомый, тоже «эмтээсовский». Я жму на «ответ».

— Алло, Саша?

— Да, слушаю. А это кто?

— Игорь. Игорь Мальцев. Что, не узнал?

— Сейчас узнал. — Игорь учился со мной и Антом в одном классе, но после школы мы практически не общались. — Откуда у тебя мой номер?