Чарльз Буковски - Возмездие обреченных Страница 14

К этому времени мы уже потеряли всякий интерес к поездке. Опасаясь за свою жизнь, мы попытались выбраться из машины. Но Папа не позволил нам этого сделать. Хотели кататься, будете кататься!

— Но он же не сможет вести машину, он совсем пьян, — сказал я в сторону Фреда.

— Я поеду! — заявил Папа, засовывая Фреда в салон.

Братья застонали. Отец никогда в жизни не садился за руль автомобиля. На крыльце появились Мама и Бабушка, они направлялись к нам. Фред заснул, и Папа пытался самостоятельно отыскать у него в карманах ключи от машины. Мы распахнули заднюю дверцу и выпрыгнули на улицу. Мама взмолилась, чтобы Папа никуда не ехал, но тот продолжал упрямо выворачивать карманы Фреда, переваливая его с боку на бок, как мешок с картошкой. Наконец он нашел ключи и стал тыкаться в приборную панель в поисках замка зажигания. Тут к действию подключилась Бабушка со шваброй. Она просунула швабру в дверцу и выбила ею ключи из папиной руки. Когда он нагнулся за ними к полу, Бабушка нанесла ему второй удар шваброй — в голову. Это возмутило Папу. Он схватил швабру, вырвал ее из рук Бабушки, выбрался из машины и сам устремился в атаку. Но Бабушкино самообладание остановило его. Она крепко стояла на ногах, руки в боки и сыпала нелицеприятными эпитетами. Пока они поливали друг друга оскорблениями, Мама подобрала ключи и положила в карман нового жакета.

К этому времени почти на всех крылечках нашего квартала горел свет. Соседи с интересом наблюдали за происходящим у машины. Неожиданно Папа и Бабушка прекратили перебранку. С помощью Мамы они вытащили Фреда из машины и отвели домой. Мама опустила занавески на окнах и выключила свет в гостиной. Один за другим стали гаснуть фонари на соседских крылечках, закрываться и запираться на засовы двери. Наступала тихая лунная ночь.

Фреда уложили на тахте в гостиной. Распластавшись на спине с широко раскрытым ртом, он громко храпел. Папа удалился в спальную. Грохнули об пол его тяжелые башмаки, и вскоре еще более мощный храп достиг наших ушей.

Карло, Виктор и я, расстроенные, кисло сидели на кухне. Вошла Бабушка. Она достала свой кошелек, улыбнулась и вручила каждому из нас по десятицентовику.

— Давайте, сходите в кино, — сказала она.

Кино! Мы вскочили и сгрудились вокруг нее, целуя и обнимая благодетельницу. Она ласково отстранила нас. Мы мигом сдернули ненавистные галстуки и поспешили вон из дома — дома, лучше которого у нас никогда не было до этого.

Мамин сон

Мама Андрилли готовит за кухонным столом ужин. Горячее белое солнце Долины Сакраменто врывается в комнату через южные окна. Каскады солнечного потока рассыпаются по линолеуму на полу, где спят Папины кошки — Филомина и Констанца. Обе они мужского пола, но Папа признает только один пол у кошек.

Не прошло еще и часа, как он пришел с работы. Папе сейчас семьдесят, и здоровье уже не то, но если бы не слабеющее зрение, он бы до сих пор клал камни и кирпичи так же споро, как и молодые каменщики. Но годы — несмотря на Папины яростные богохульные опровержения — берут свое, и Мама уже оставила мечту о спокойной тихой старости.

Когда мужчина достигает семидесяти, думаете, он становится сдержаннее и спокойнее? Ничего подобного: последние десять лет со свадьбами трех сыновей и их уходом из дома были наихудшими. Теперь Папа никогда не смягчается и не становится ласковым. До своего последнего дыхания он будет беситься и орать, и Маме придется терпеть все это до самого конца. Так продолжается уже сорок лет. Сейчас Маме шестьдесят восемь, волосы уже совсем белы, и частенько ее мучают ужасные боли в слабеющих руках. У Папы же по-прежнему рыжие усы, и седина только слегка коснулась его висков. Он до сих пор неистово молотит себя в грудь, призывая Господа сразить его наповал и забрать из этой каторжной долины. Когда-то, когда Мама была еще молодой и сильной, она находила успокоение в мечтах, что оставит своего шумного мужа, как только вырастут дети. Надежда была на крохотное ювелирное украшение, которое она хранила в глубоком секрете. Но оно где-то затерялось, спрятанное в каком-то чайнике для заварки, и Мама забыла о нем.

На столе стояла чаша с крупными плодами сочного зеленого перца. Мама нарезала их ломтиками для жарки и вспоминала сон прошедшей ночи. Папа спал плохо, его мучили почки, заставляя вставать из кровати несколько раз. Ему всегда недоставало перца в его пище. Папа был человеком простонародной ортодоксальной медицины с доисторическими понятиями о диете. Рыба, по его мнению, нужна была для мозгов, сыр для зубов, баклажаны для крови, бобы для кишечника, цикорий для нервов, чеснок для чистоты, оливковое масло для силы, а перец для почек. Без этого человек очень быстро дряхлеет и старится.

Уже неделю он безуспешно требовал перца. И вот — результат. Каждый раз, возвращаясь измученным в кровать, он обвинял ее в стремлении сжить его со свету, умышленно не добавляя перца в пищу, чтобы его почки вконец отказали, как отказали они у кузена Рокко в возрасте тридцати пяти, поставив крест на карьере человека, который делал лучшие надгробные памятники в Калифорнии.

Потом пришел сон, урывочный, просочившийся сквозь ворчание ее мужа. Мама увидела себя обнаженной на хайвэе-99. На большой скорости приближался автомобиль. За рулем сидел ее старший сын — Ник. Рядом — его жена Хилд. Она истерично хохотала, уткнувшись носом в какую-то кружевную тряпицу. Из-за того, что Мама была нага и ей было стыдно, она не разглядела в ужасе, что тряпица была на самом деле стихарем алтарного мальчика. Хилд выкинула стихарь из проносившейся машины, Ник бешено засигналил, и стихарь приземлился рядом с Мамой. В тот же момент машина скрылась за поворотом, и до нее донесся крик Ника: «Мама, Мама!»

Неожиданно осознав свою наготу и испугавшись, Мама бросилась прочь в поле, прикрываясь стихарем. Ее бедра предательски светились в лучах лунного света. Скоро она достигла кладбища, где заметила занятых работой служителей похоронной службы.

В опускаемом в могилу открытом гробу она увидела своего сына Ника. Он стоял на коленях перед пишущей машинкой и исступленно отстукивал на желтом бланке Вестрен Юнион телеграмму. Сообщение гласило: Они не дали мне отпущения грехов. Мама закричала, призывая священника, но плакальщики у могилы так свирепо глянули на нее, что она снова осознала свою наготу и от стыда бросилась прочь. Ее ягодицы сверкали как бриллианты в лунном свете. На этом сон заканчивался.

Мама дорезала остатки перца и пыталась осмыслить значение сна. Она была одинокой женщиной, и сны озадачивали ее. Она не верила в сны с тех пор, как церковь запретила это, но желание разгадать их предзнаменование все-таки осталось.

Ника за пишущей машинкой она понимала, так как ее сын был писателем. Стихарь означал юность Ника, когда он был алтарным певчим. Отвратительный и кощунственный спектакль ее невестки, сморкающейся в стихарь, символизировал тот факт, что Ник женился на протестантке. Относительно похорон Мама не смела даже строить догадок. Это могло означать, что Ник умер там — в Лос-Анджелесе, — так же, как в свое время сны с гробами стали предвестниками смерти ее отца и матери, ее брата Джино и ее сестры Кати. А вот телеграмма была, без сомнения, дурной вестью. Мама всегда страшилась телеграмм во сне. Но наиболее шокирующей частью сна была ее собственная нагота. Последние лет десять Мама в своих сновидениях повсюду разгуливала, не прикрытая ни единым лоскутом одежды, и это было уже совершенно из ряда вон. Одно время она предполагала, что это означает наступление простуды. Она укрепляла себя аспирином и надевала свой самый теплый свитер, но простуда никогда не материализовалась, и с каждым сном ее потерянность и конфуз набирали все большую силу.

Перец был дорезан и готов к жарке. Мама поставила сковороду Кати на плиту и зажгла газ. Сковорода Кати не была ни сковородой, ни принадлежала Кати никогда. Это была тяжелая чугунная кастрюля с большой ручкой, которую сестра Мамы — Кати — сорок лет назад подарила ей на свадьбу, и все это время она именовалась не иначе как сковородка Кати. В Мамином хозяйстве было полно вещей, характеризуемых подобным образом. За долгие годы самопожертвования из жизни Мамы Андрилли ушло чувство стяжательства, и у многих знакомых часто возникало обманчивое впечатление, что все здесь позаимствовано у кого-нибудь.

На самом же деле все вещи в доме были ее — большинство — подарками ее сыновей, братьев и сестер. На этих подарках не было никаких надписей, они целиком и полностью принадлежали ей, но Мама Андрилли давно потеряла чувство собственности, и поэтому в их маленьком трехкомнатном бунгало обретались простыни Стеллы, радио Ника, полотенца Майка, лампа Ральфа, кофейник Розы, одежда Тони, туфли Беттины и купальный халат Вито. Были здесь также коврики Анджело, чемодан Майка, скатерть Нетти и посуда Джо. Игнорировалось только то, что принадлежало Папе, за исключением, конечно, Папиного завтрака, Папиного белья и Папиного овощного рагу. Но это были уже и не вещи как таковые, это были объекты, входящие в сферу Маминых обязанностей.