Пол Боулз - Пустой Амулет Страница 14

Хабиба разгладила их. Ни на одной не было ни слова. Она поднесла их к свету и увидела водяные знаки; тогда она поняла, что это такое. Долго она сидела неподвижно, пока обида постепенно сменялась гневом на мужа, который столько времени ее обманывал. Когда Мумин пришел вечером домой и увидел ее лицо, он понял, что настал час расплаты. Хабиба на него кричала, плакала, дулась, говорила, что никогда ему больше не поверит до конца своих дней.

Несколько дней она с Мумином не разговаривала, а заговорив наконец, объявила, что у нее головокружение и рези в желудке. Он растерялся, увидев, что впервые она и впрямь выглядит больной.

— Из-за твоего вранья все это время я была без бараки, — сетовала она.

— Да, но ты все это время была здорова, — напомнил он.

— И поэтому больна сейчас! — закричала она. — Это ты виноват!

Мумин не пытался отвечать; бессмысленно было ожидать, что она воспримет логический ход мыслей.

Еще не закончилась неделя, а Хабиба с двумя подругами отправилась к Сиди-Ларби. С того момента Мумин не слышал от нее ничего, кроме неизменного потока жалоб, прервавшегося лишь в тот день, когда они развелись.

1981

Сплетня и лестница

Мсье Дюкро сидел в одиночестве в просторном номере парижского отеля, готовясь написать письмо дочери в Куала-Лумпур. Он нахмурился, взглянув на почтовую бумагу с грифом гостиницы, который был просто напечатан, а не вытиснен, как в его прошлый приезд. Знак времени, машинально подумал он. Медленное вторжение нищеты со всех сторон. Затем взглянул на гипс, в который была закована его нога, чуть улыбнулся и принялся писать.

Моя дорогая Клотильда,

Надеюсь, мое необычное молчание не встревожило тебя. Обычно я хороший корреспондент; признаю это. Не могу поверить, что Куала-Лумпур сильно изменился с 1965 года. Как ты знаешь, это было мое последнее назначение. Рад слышать, что Абд-эр-Рахман и его жена все еще там, вот удивительно. Свой восемьдесят пятый день рождения я тихо провел в Танжере. Сейчас ты узнаешь, что я имею в виду под «тихо».

Поразительна ирония некоторых ситуаций, в которые жизнь настойчиво вовлекает нас! Что я делал, стоя на верхней ступеньке приставной лестницы в библиотеке воскресным утром? Вполне закономерный вопрос с твоей стороны. Я тоже спрашиваю себя об этом, но с изрядным запозданием.

Когда я заметил, что лестница накренилась (ибо именно с этого все и началось) и понял, что вот-вот упаду, мне одновременно пришли в голову несколько мыслей: что ничего не закончено; что было идиотством туда забираться; что люди решат, будто я был пьян или стал жертвой нападения (предположения одинаково вредные для посмертной репутации человека в этом порочном городе, где, как тебе известно никто ни о ком ничего хорошего не думает); и превыше всего убеждение, что все обернется скверно, и в результате вы с Пьеро отчего-то не сможете унаследовать Эль-Хафу. Потому что, моя девочка, я был уверен, что это конец. Затем нога застряла в лестнице, мы рухнули, приземлились на пол, и вот я лежу, голова трещит, и совершенно уверен, что нога сломана выше колена. К счастью, тут оказался чичауасский ковер, иначе бы я свалился на мрамор. Бесконечно долго я звал Анна-марию. Появившись, наконец, та объявила, что ветер грохотал ставнями и она не сразу меня услышала. В самом деле, ее комнаты выходят на северо-восток, а на улице буря. И все же…

Я велел ей послать Абдеслама пешком в клинику доктора Ринальди. (Телефон больше трех недель не работал.) Появился Ринальди. Перелом бедра. Он увидел лесенку у книжных полок и взглянул на меня с упреком. Меня отправили в больницу, и я, казалось, целую вечность пролежал в растяжке. На самом деле прошло меньше полутора месяцев…

— Мне необходимо поехать в Париж, — сказал мсье Дюкро, рассматривая ногу, все еще закованную в гипс. — Как видите, я теперь прекрасно управляюсь с тростью.

Доктор Ринальди пожал плечами.

— Пока вам везло, — сказал он. — Отчего не предположить, что будет везти и дальше?

Они сидели, потягивая виски в библиотеке, где произошел несчастный случай. После некоторого замешательства доктор Ринальди поинтересовался, правдив ли слух о том, что его собеседник собирается продавать Эль-Хафу.

Мсье Дюкро рассердился:

— Что за вздор! Конечно же, нет! Я и не думал продавать. Знаю, что этот саудовец готов купить и предложит хорошую сумму. Но я хочу, чтобы моя дочь с мужем получили имение после моей смерти. Я все свои годы на пенсии провел в этом доме, и все, что у меня есть на свете, находится тут.

Доктор Ринальди одобрительно оглядел комнату:

— Здесь много сокровищ, да. Удивительно, как японское, тибетское, кхмерское и персидское сочетаются в одной комнате.

— Не совсем так, если вдуматься, — заметил мсье Дюкро, но уточнять не стал. — Суть в том, что я не хочу ни от чего отказываться. Это понятно. Когда меня окружают мои вещи, я словно все еще там, на Дальнем Востоке. Мне нравится моя скромная жизнь, и, уверяю вас, я не собираюсь прекращать ее, продавая Эль-Хафу.

— Вот что меня занимает, — сказал миг спустя доктор Ринальди. — Те картины в самом углу залы. Их трудно не заметить.

Мсье Дюкро хмыкнул:

— Да, они бросаются в глаза, я знаю. Но, в сущности, в них мало смысла. Я специально повесил их в темноте, в том углу. Мадам Дюкро купила эти работы после Первой мировой войны. Я в них мало что смыслю, признаюсь. Слышал, что они имеют некоторую ценность, но не могу отнестись к этому серьезно. Храню их, потому что они так нравились моей жене.

Марокканец в белой куртке объявил, что ужин подан. Доктор Ринальди протянул мсье Дюкро его трость, и они встали.

За столом мсье Дюкро указал на графины в центре.

— Белое — простое «Вальпьер». Красное — весьма не дурное бордо. Ты отнес поднос мадмуазель Херцлер Абдеслам?

Когда они остались в столовой одни, он продолжил доверительно:

— Моя секретарша настояла на том, чтобы питаться у себя в одиночестве. Мне кажется, она не вполне здесь счастлива. Очень жалуется на ветер. Швейцарка, — добавил он, словно это все объясняло.

Доктор Ринальди, занятый жареным морским языком, не ответил. Наконец, поднял взгляд и произнес с величайшей серьезностью:

— Подозреваю, что вы изрядно недооцениваете стоимость этих полотен. Позвольте поинтересоваться, как, по вашему мнению, их сейчас оценивают на рынке?

Мсье Дюкро оторвался от еды и на миг задумался.

— Понятия не имею, — сказал он.

— Только за пять картин Сутина я могу вам завтра же принести два миллиона франков. — Сделав это заявление, он уставился на хозяина, словно измеряя его реакцию. Уловил вспышку интереса, за которой немедленно последовало недоверие:

— Нелепость. Это все же не Тициан.

— Я совершенно серьезно.

Мсье Дюкро притих. Потом вздохнул:

— Даже если ваши подсчеты не драматически преувеличены и даже если бы я хотел избавиться от картин, в чем смысл? Эти деньги здесь не потратишь, а из Марокко их не вывезти.

— Да ладно, — сказал доктор Ринальди. — Всегда найдется способ.

— Нет, благодарю, — отрезал мсье Дюкро. — Законы как таковые нелогичны и зачастую несправедливы, но я не из тех, кто их нарушает.

— Друг мой, вы действуете в духе отжившей эпохи. Но я одобряю, одобряю.

— По моему разумению, рациональный человек — тот, кто соблюдает законы.

— Но увы! — вздохнул доктор Ринальди. — Как человечно быть иррациональным.

Мсье Дюкро украдкой взглянул на гостя: он заподозрил, что эти последние слова — завуалированный намек на его несчастный случай. Врач уже сурово распекал его за то, что он позволил случиться такой нелепости. Разве не для того существуют слуги, чтобы лазить по лестницам? Он не упомянул возраст мсье Дюкро, но фраза умолчания не много значила, поскольку свое мнение он выразил очень резко. Мсье Дюкро узнал грозный тон; с тех пор, как он отметил свой восьмидесятый день рождения, все врачи говорили с ним именно так.

Они перешли на другие темы. Но позднее, за кофе и арманьяком в кабинете, мсье Дюкро озадаченно обратился к гостю:

— Вернемся на секунду к делу с этими картинами. Как ваш покупатель устроит их вывоз из страны? Просто любопытно.

— Об этом нет и речи, — заверил его врач. — Американский коллекционер строит дом в Марракеше. А что? Вы соблазнились?

Мсье Дюкро покачал головой:

— Нет-нет! Нисколько.

Их следующая встреча, меньше чем через неделю, была неожиданной и бурной. В разгар буднего дня водитель такси привез мсье Дюкро в клинику доктора Ринальди в состоянии, близком к инфаркту. Гипс на его ноге был разрезан, изнутри торчали клочья марли.

Видя, что мсье Дюкро не в состоянии изъясняться внятно, доктор Ринальди спросил таксиста: