и найти футболку без дырок, а потом сесть в автобус и разнести эти долбаные анкеты по конторам, которым требуются работящие молодые люди с законченным средним образованием, а потом пилить в Прогресо, ничего не добившись и впустую смотавшись туда и обратно, а дома снова терпеть все кузинины штучки-дрючки, а она, оставшись в доме под предлогом уборки, вилась вокруг него, прижималась, когда убирала посуду или когда якобы случайно сталкивалась с ним в коридоре, то и дело ухватывала за руку и с напускным изумлением восхищалась, какой детина вырос из когдатошнего детеныша, кто бы мог подумать, что он станет таким здоровущим мужиком и будет так щедро наделен всем, чем полагается, и порочно улыбалась при этом, и скашивала глаза на ту часть тела, которая неизменно от всего этого набухала и твердела, невольно приводя ему на память ту поездку в Мину, то чувство вины и ярость, которые тогда захлестывали его, а потом, как он думал, забылись напрочь, потому что он не желал это вспоминать, точно так же, как истерики, которые закатывал он матери, испытывая властную и вместе с тем робкую потребность прижаться к ней, чтобы уснуть. Забылось, но воскресло в памяти, когда Сорайда появилась в Прогресо, сказала, что будет помогать матери ходить за дедом, однако вообще-то казалось, что бестия эта прискакала на каникулы, потому что дня не проходило, чтобы она с какой-нибудь соседкой не отправлялась купаться на реку, и вечера не случалось, чтобы она не вертелась у ларька, заводя тары-бары с продавцами и с водителями грузовиков, доставлявших товар, или с любым, кому было что присунуть этой блудной кошке. Да у нее, видать, зудит нестерпимо в известном месте, сказал Мильтон, впервые увидевший ее, когда они с Поло выпивали в подсобке, куда Сорайда, ясное дело, не могла не сунуть любопытный свой нос. У ней там прямо хлюпает, ржал Мильтон, но Поло не обижался: они с ним всю жизнь были закадычные дружки, что-то вроде двоюродных братьев – Мильтон приходился сыном дедову пасынку, которого он вырастил как своего еще до того, как произвел на свет мать Поло, и потому Поло не злился, когда слышал от него такие суждения о кузине, тем паче что они были во многом справедливы, или когда поучал, растолковывая, что надеть и как держать себя, когда устраиваешься на работу, чтобы внушить доверие хозяевам и чтоб те не приняли тебя за шпану какую-нибудь или за придурковатую деревенщину. Поло слушал его, однако не понимал, зачем мазать волосы гелем и, здороваясь, пожимать руку крепко, если Мильтону невдомек, что дело тут не в стрижке и не в смене дезодоранта: ему-то все было просто, потому что самому посчастливилось родиться белокурым и, несмотря на здешнее солнце, белокожим, и глаза у него были с поволокой и с густейшими длиннющими ресницами, а волосы – волнистые, и он отбрасывал их со лба, как герой телесериала, тогда как Поло… ну, Поло, в общем, был такой смуглый, что иначе как черномазым его и не назовешь, и такой уродливый, что, как мать говорила, «отворотясь не налюбуешься», а хмурый взгляд исподлобья ясно говорил, что нет у него цели в жизни. Однако Мильтон твердил, что все это неважно, а важно лишь, как ты себя ведешь, и Поло надо не дрейфить, так что давай-ка посидим в кафешке, потолкуем, и сбрасывал ему денег на телефон и на своей машине привозил в хлам напившегося Поло домой. Мильтон обещал, что если не выгорит с работой, поговорит со своим шурином, и тот пристроит его подсобником на авторазборку, но все это накрылось в ту пятницу на карнавале, когда «те» выкрали из дому Мильтона, только что вернувшегося вместе с этим шурином с южной границы, и три месяца о нем не слышно было ни слуху ни духу, пока эти самые «те» не отпустили его в Прогресо решить кое-какие личные дела, хотя это было уже ни к чему – Мильтонова баба уже давно бросила его и вернулась в отчий дом в Тьерра-Бланку. Она слышать ничего не хотела ни про мужа, ни про то, что с ним стряслось, и Мильтон тоже не стал ей ничего рассказывать о своих заморочках, чтоб не навредить, так что свой выходной провел, как в старые времена, в компании Поло, но только на этот раз они пили не в подсобке у доньи Пачи, а отправились покушать в лучшее заведение Боки, на берегу, как люди высшего разбора, и там Мильтон коротенько рассказал, что было после того, как его с шурином похитили, и Поло слушал, уписывая тако по-пастушьи [5] под светлое пиво, а Мильтон дымил как паровоз, курил без передышки одну за другой и еще постоянно шмыгал носом, словно где-то потихоньку нанюхался коки, хоть и клялся, что нет, что ничем таким не занимается, а официант, обслуживавший их столик, все время косился на пистолет, оттопыривавший его карман, и делал вид, что не слышит ни слова из того, о чем рассказывает кузен.
А дело, по его словам, было так: в феврале, в пятницу, Мильтон вернулся домой часа в два ночи, вымотанный вконец и до такой степени одурелый оттого, что восемнадцать часов вел машину из Чьяпаса, что даже не заметил, что у дома поджидают его «те» – здоровенный фургон, набитый этими гадами, которых он и в глаза-то раньше не видел, и Мильтон не мог ни сопротивляться, ни убежать, потому что, говорю же, хрен знает, сколько часов провел за рулем, и без амфетаминчиков такая была у него ломка, что казалось, вот-вот сердце остановится, а кроме того, эти гады были вооружены, и, скажи на милость, что же ему было делать. Они пинками загнали его в фургон, отобрали все, что при нем было, – бумажник, ключи, телефон, швырнули на пол, чтоб не видел, куда везут, но Мильтон все равно по гулу самолетов, пролетавших очень низко, смекнул, что едут в сторону аэропорта. Ну, короче, несколько часов его, как мешок с дерьмом, швыряло из стороны в сторону, потом привезли на ранчо какое-то, посадили под замок, а потом принялись лупцевать по чему попало, допытываясь, какого хрена мотается он так часто на границу, кто держит бизнес с подержанными машинами, с кем надо перетереть это, и Мильтон поначалу держался, терпел, но когда взялись всерьез, скис, не выдержал, все выложил, да вдобавок и обмочился, тем более что за стенкой допрашивали еще кого-то: Мильтон слышал, что он рыдает, как та Магдалина, и даже подумал, не шурина ли это голос, только едва узнаваемый от боли, но, так или иначе, спрашивать не стал, да и вообще молчал, но когда принялись обрабатывать его всерьез, рассказал все, все как есть, все до точки, потому что боль была жуткая, а того малого из соседней комнаты уже зарезали: Мильтон ничего не видел, потому что ему на голову надели вонючий мешок, но эти твари, что уродовали его, рассказывали, что происходит, – что, мол, тому уже отрезали уши, потому что не хотел сотрудничать, а теперь уже добрались до пальцев, а потом и до кистей, а теперь уже, судя по звукам, и башку отрезали, и потому Мильтон, в конце концов, рассказал все, что те хотели знать о бизнесе шурина, назвал номера, суммы, имена тех, с кем имел дело, контакты в полиции штата, маршруты и окна на границе, и даже способы подделать номера
