Женя Гранжи - Нефор Страница 16

Пять лет назад пятнадцатилетнюю дочь несговорчивого мента нашли в лесном массиве на севере города. Заключение судебно-медицинской экспертизы, подробнейшим образом рисовавшее леденящую картину произошедшего с девушкой, насчитывало несколько десятков страниц. В морге, во время опознания, жена подполковника лишилась чувств. Год спустя она повесилась. Эту историю знал весь Градск – так же хорошо, как знал цену неподкупности Угаров.

Набирая под азартно-тревожным взглядом Дуста номер Геннадия Петровича, Гарик был почти уверен, что помощи от высокоморального отставника не будет. Сейчас, возвращаясь в город и прокручивая в памяти отцовские слова, он не сомневался: Угаров сдержит неозвученное слово.

Перед глазами всплывала больничная палата, забросанная алыми полотенцами. Гарик почему-то проверил карманы, нащупав РГД и нож. Он прижал горячий висок к прохладе окна и сжал кулаки. Ладони ощутили влагу.

В лихорадочном ознобе он доехал до дома и выскреб себя из автобуса. На лавочке у подъезда сидел дорвавшийся до никотина Дуст. Он усиленно смолил какую-то отраву и поминутно сплёвывал под ноги. При виде бескровного лица Дуст встревожился и защебетал:

– Бес, ты чего? Нормально всё?

Он выглянул из дыма и протянул руку. Гарик небрежно хлопнул ладонью по Дустовой клешне и молча прикурил, покусывая фильтр.

– Ну? Это… Встретился с ментом-то?

Больная голова осторожно кивнула и втянула в себя полсигареты.

– Ну и что? – вкрадчиво допытывался Дуст.

– Выпить бы, а? – оживился Гарик и уставился простудными глазами в изумившееся лицо.

– Да я всегда, – растерялся Дуст.

– Пошли на площадь – тепло.

В косухе и с температурой, посреди июня, Гарик бодро хлопнул Дуста по плечу и они двинули в сторону центральной площади Градска.

Та часть городской молодёжи, что не причисляла себя к неформальному или какому-нибудь иному культурному сообществу, как правило, носила кепки-уточки на бритых головах, питалась семечками и категорически не поддерживала идеи главенства интеллекта над физиологией. Таких молодых людей в Градске было большинство. Те из них, кто получал официальную зарплату, работали на заводах, окружавших город плотным химико-промышленным, вечно дымящимся кольцом. Они понимали и уважали только силу и потому предпочитали заводскую работу вялым офисным должностям. Хотя, уровень IQ тоже играл в этом положении не последнюю роль. Средний же неформал редко поднимал что-то тяжелее гитары, книги или бутылки пива, и, как следствие, представлял собой хилый интеллектуальный инь от крепкого тупоумного яна.

С нескольких сторон к Градску тянулись дороги, по которым служебный транспорт доставлял на работу и обратно заводских тружеников. Рабочий пролетариат уезжал в направлении промышленного кольца в девять утра и возвращался в город к семи вечера. Конечная остановка заводского транспорта находилась на центральной площади, которая со дня основания Градска именовалась площадью Труда. Каждый вечер, в начале восьмого, она наводнялась лысыми работягами в кепках и с бутылками кислого – самого дешёвого – пива в мозолистых руках со сбитыми костяшками.

Летом площадь светилась живописным пейзажем с единственным в городе фонтаном, бьющим из самого её центра. Днём здесь плескались дети, прогуливались гормонально активные парочки и бренчали на гитарах немногочисленные неформалы. То ли от фонтана, то ли от духа непринуждённой лёгкости и расслабленности площадь Труда источала свежесть. До того момента, пока разноцветная, как первомайская демонстрация, публика не сменялась сизым, как синяк, пролетариатом. Тогда воздух вокруг фонтана сгущался в тухлый запах третьесортного пива, смешанный с заводским потом, и пространство пронизывалось ежесекундным крякающим гоготом.

Сизые рассаживались на всех площадных лавочках, бордюрах и ступеньках, всеми способами демонстрируя окружающим силу и нигилизм. Жители города, и особенно неформалы, к семи часам покидали площадь, избегая непременных столкновений с толпой невменяемых, часто обкуренных или пьяных, уголовников – бывших и потенциальных. Толпа эта жила «по понятиям», как отличным от понятий зоновских, так и с моральным кодексом адекватных людей решительно не имевшим общих пунктов.

Некогда участники единственной панк-группы Градска расположились на лавочках напротив фонтана и Гарик звонко откупорил свежекупленную запотевшую бутылку «Смирнова»: в ста шагах от площади активно пользовался популярностью магазин, в котором водку можно было приобрести в охлаждённом виде. Даже летом, когда все холодильники работали исключительно на пивной ажиотаж, у продавщиц всегда находилась свежеохлаждённая беленькая. В подсобке, скрытой от покупательских глаз, стоял, купленный специально для этой цели, отдельный холодильник. Директором магазина был маленький еврейский бог маркетинга.

Гарик разливал приятно тянущуюся – почти ледяную – жидкость в стаканчики, а Дуст вглядывался в его лицо и не постигал, что же именно изменилось. Внезапный блеск злости, заискривший в глазах Гарика с его возвращением от Угарова, всколыхнул в памяти Дуста кроткий портрет старшего Бессонова, до поры неслышно тикающий механизм бомбы, способной раскидать биографию в кровавые кишки и не оставить от благородной репутации камня на камне.

Справедливости ради стоит заметить, что самые первые, чуть видимые искры Дуст не уловил, увлечённый желанием курить и поскорее поведать сенсационные новости, едва выйдя с пятнадцати суток. Глаза Гарика засверкали сквозь болезнь ещё тогда, при первом осознании вероятного возмездия. (Уж больно сладкое чувство). И если бы кроме них двоих в тот момент в комнате находился кто-то третий, он непременно заметил бы перемену, чуждую, но не внезапную и, скорее всего, генетически обусловленную.

Окропив и без того нездоровое горло ледяной водкой, Гарик откинулся на спинку лавки, вытянул ноги, закурил и пристально посмотрел Дусту в глаза. Тот завращал зрачками побитого пса, оглянулся по сторонам и напрягся:

– Бес, что тебе мент-то сказал? Маньяком зыришь. Даже это… не по себе ни хера. Напрягаешь.

Гарик выпустил пышное облако и громко выпалил:

– Дуст, ты знаешь, чем Катя зарабатывает?

– Катюха? – пожал плечами Дуст. – Да хрен его знает. Студентка же. На степуху, наверное, и живёт. Да и мать неплохо, вроде, получает.

– А Костя тебе, случаем, на этот счёт ничего не говорил?

И Гарик впился в него взглядом опера на допросе. Дуст напрягся ещё больше, отвёл взгляд и поёжился:

– Ты, Бес, реально бесишь. Это… Давай нормально, ладно?

Гарик передёрнулся лицом, опустил глаза и затянулся. Этого Дуст не пропустил.

– А чего случилось-то? С Катюхой что-то? Чё ты про бабло вдруг?

Гарик закусил губу и ноздрями выпустил дым. Дуст вдруг замер и будто принюхался.

– А-а-а, – туго протянул он, – слу-у-ушай… В прошлом году… Ты же помнишь! По осени… Типа… Да-да-да.

– Что типа по осени? – сдвинул брови Гарик.

– Да в прошлом году! Помнишь, это? В октябре! Ну, когда Костян залетел? – затараторил Дуст.

– С травой-то?

– Да. С коробком на кармане. Или не с коробком… А, да! Нет, не с коробком. Целый стакан у него был. И менты прихватили.

– Ну, помню, – сощурился Гарик.

– Он же не сел тогда – откупился. Ему следак за закрытие дела двести баксов заломил.

Глаза Гарика округлились и он присвистнул:

– Ни хрена себе! Разве столько? Я думал, там мелочь какая-то…

– Точно-точно! – убедительно перебил Дуст. – Я помню. Двести. Сроку дал – неделю. Костян тогда как ошпаренный бегал, это… занимал у всех. Только двадцатку нашёл. Мы с тобой тогда ему баксов семь наскребли – капля в море. А Катюха в последний день всё бабло принесла. Даже, кажется, чуть больше, чтобы, типа, точно никаких проблем…

– Сколько? – не утерпел Гарик.

Дуст звездочётом поднял глаза.

– Блин, не помню. Двести двадцать. Или тридцать. Она, помнится, тоже сама не своя ходила. Типа… переживала за него. А потом пропала на сутки и с баблом вдруг такая заявилась. Мы с Костяном как раз это… у них на кухне дули. Он уже садиться готовился. Пыхнуть на дорожку хотел.

Тут Дуст усмехнулся. Гарик слушал, не моргая. Увидев, как Дуст полез за сигаретами, он ускорил процесс и вставил ему прямо в зубы свою – одной рукой, другой поднёс горящую зажигалку.

– Ну?

– А чего ну? – густо затянулся Дуст. – Всё, собственно. Мы сидим, курим. Входит Катюха, вспененная такая вся, всклокоченная, будто это… состав разгружала. Молча бабки перед Костяном положила и в комнату к себе ушла. Вырубилась. Почти сутки продрыхла. Мы её не трогали.

– А где взяла? Сказала?

Дуст помотал головой.

– Костян глаза по пять копеек выкатил, бабки сгрёб и к следаку втопил. Только пятки засверкали.

– И ничего его не насторожило?

– Насторожило.

– И чего?

Дуст пожал плечами: