Райское место - Фернанда Мельчор Страница 16

Короче, Жаба потом рванул в сторону Техерии и оказался на пустоши, где не было ни единого деревца. Да и вообще на много километров вокруг, сколько глаз хватало – ничего, кроме низкорослых густых сорняков да одной-двух тощих заморенных коровенок. Грунтовая дорога становилась с каждой минутой все у́же и вот наконец вовсе пропала в буйном кустарнике, и Жаба заглушил мотор, поглядел на Мильтона в зеркало и сказал: ну, все, слезай – приехали, а потом чтоб вышел из машины и помог открыть багажник, откуда извлекли вонючего таксиста и потащили его волоком, потому что сам он встать не мог – руки были связаны за спиной пластиковым шнуром. Старый хрен уже растерял свой кураж: волосы облепили мокрое от пота лицо, он со страху обмочился и, рыдая, молил ради Пречистой и всех своих небесных покровителей пожалеть, не убивать. Жаба сбил его наземь, раза два пнул ногой, потом, скривясь брезгливо, отер руки о штаны и наконец вытащил из-за пояса ствол, а левой рукой – другой, поменьше, заткнутый за ремень сзади, и протянул его Мильтону, который взял его, ни бельмеса не понимая. С предохранителя сними, сказал Жаба и терпеливо показал как. Он был очень спокоен и даже приветлив. Теперь взводи, вот так, потом жми и свалишь его, сказал он, мотнув головой в сторону таксиста. У Мильтона, что называется, яйца к горлу поднялись, но он понял, что вот настал момент истины, проверка на годность, и что если сдрейфит, Жаба кончит его глазом не моргнув, а потому ничего не остается, как замочить бедного старика или же пальнуть в Жабу, пока тот не догадался о его мыслях, и удрать в горы, принимая все последствия, но Жаба в этот миг снова мотнул головой и улыбнулся снисходительно, как бы говоря «мы, цыганки, своим не гадаем», потом навел ствол на Мильтона, двинул нетерпеливо: давай, не тяни, время дорого, поздно уже, и тогда Мильтон поднял свой пистолет, прицелился в таксиста, который корчился на песке и хныкал. Наверно, надо ему в упор в голову бахнуть, думал он, но подойти ближе не решался, а Жаба все держал его на мушке и поторапливал, вздергивая брови. Старик, уткнувшись лицом в песок, забормотал молитву, и Мильтон мысленно повторял за ним: «Благословенна будь, царица небесная, милостивица господня. Жизнь наша, надежда и умиление…» – и в этот миг понял, что если тот успеет дочитать до конца, он уже не сумеет его застрелить, а Жабе придется завалить обоих, и тогда сомкнул губы, веки, напряг половинки задницы и выстрелил старику в спину, заполнив воздух заполошным галдежом, который подняли сотни каких-то черных птиц, прятавшихся в зарослях вокруг, а Жаба, перекрикивая и их, и вопли таксиста, приказал: добей, в голову давай, и Мильтон еще дважды нажал на спуск, но так и не убил таксиста, который еще шевелился, и только с третьей попытки попал ему в щеку, и старик почил с миром, а они смогли смыться.

Короче, вернулись на базу, в харчевню, где хозяйка-толстуха продолжала жарить гарначи на огромной сковороде, а эти подонки все так же ели за пластиковыми столами. От переливавшегося через край кипящего масла, от железной крыши шел нестерпимый жар. Тут вскорости подкатили на мотоциклах Горлан и двое других, завели их куда-то вроде дворика на задах, а потом ввалились в харчевню, громогласно галдя, хохоча во все горло, как ненормальные, и даже Горлан довольно улыбался. Мильтон не решился спросить, что там да как, но тут по телевизору на стене начался выпуск местных новостей, и когда ведущая первым делом сообщила о серии спланированных разбойных нападений на автозаправки в зоне Бока-дель-Рио, произошедших несколько часов назад, поднялся такой оглушительный ор и гвалт, чтo Мильтон толком не слышал, чего она там нарассказывала дальше: разобрал только, что налетчики были на мотоциклах и с огнестрельным оружием, а бегущая строка известила, что в результате ограбления, длившегося менее часа, сумма похищенного превысила полмиллиона песо. Шайка страшно развеселилась и захотела обмыть удачу, однако хозяйка мигом остудила их пыл, когда в ответ на просьбу выкатить им светлого пивка сказала: нет, чтоб дурака не валяли, ничего не подаст, пока не придет сеньора адвокат и не разрешит, после чего, оставшись глуха к их мольбам и уговорам, продолжила жарить гарначи, а Мильтон, сам не зная, как это так получилось, погрузился в тяжелый и крепкий сон и за пластиковым столом спал до тех пор, пока один из этих скотов не растолкал его и не повел на зады харчевни, где помещались номера, и уложил на койку, а из-за дверей доносились крики и на соседней койке смотрели порнуху; Мильтон больше уже не смог заснуть, а просто так лежал, откашливаясь от отрыжки, поднимавшейся из желудка и отдававшей соусом сальса верде съеденных им гарначей, лежал, осоловело уставясь в потолок, хотя глаза у него адски резало и жгло от усталости, ведь восемнадцать часов ехал он из Тапачулы и еще тридцать три прошло с тех пор, как его приволокли в эту долбаную забегаловку. И стоило лишь опустить веки, видел он перед собой плачущую рожу того вонючего таксиста и даже слышал, как он молится Пречистой, и Мильтон тогда открывал глаза и принимался вспоминать все, что случилось с ним с той самой минуты, как его пинками выгнали из дома; вспоминать, чтобы убеждаться каждый раз, что это была жизнь его или того старого козла, или его бабы и всей семьи, или еще чья-то, которая, как ни крути, прожита и кончена. С тех пор, рассказал он Поло, он не спит, но каждые два-три дня он вырубается, словно ненадолго теряет сознание и тогда вроде бы как спит, однако и там мучают его кошмары, и видит, что у многих происходит то же самое: люди стонут и плачут и даже разговаривают во сне, и немало полоумных, которые из-за ничего, на пустом месте, если вдруг кто захрапит или пукнет, начинают лупить такого руками и ногами, но, ясное дело, страшней всего те, кто спит как ангелочек, едва опустив голову на подушку, вот эти-то – самые твари.

Мильтон дорассказал историю своего похищения и замолк надолго; потом, выкурив еще две или три сигареты, сказал Поло, что, мол, пора, время ехать и что отвезет его в Прогресо. Вышли из закусочной, и паренек у дверей со всех ног бросился открывать дверцу автомобиля – огромного фургона с мощным мотором, взревевшим, когда Мильтон втопил педаль, с галогеновыми фарами, от которых шарахались в стороны уличные псы, с такой подвеской, что на выезде из городка наполненные жидкой грязью рытвины и выбоины они пролетели, даже не заметив. Эту красоту портили подтеки грязи, облеплявшей капот и крылья новыми и новыми лепешками глины и сухой травы, которые только хорошими щетками и можно отскрести, но Мильтону, казалось, дела не было ни до этого, ни до запущенного салона с рваной и грязной обивкой сидений, с раздавленными окурками и порожними бутылками на полу. Лучший виски на свете, сказал он, когда Поло поднял одну и посмотрел на этикетку, написанную по-английски, бухло самого первого сорта, и от жажды снова заскребло