Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946 Страница 17

Дома поэтому лето было чеканутое, где я совершенно отказывался учить свою химию. Мне очень не хватало моего негритянского друга Джои Джеймза, который тянул меня по химии весь год, как я уже сказал.

Тем летом я поехал домой и вместо этого забавлялся плаваньем, пил пиво, делал себе и Елозе громадные сэндвичи с гамбургерами («Старыи особыи Загго» он их называл, потому что там только котлета, зажаренная в большом количестве настоящего сливочного масла, положенная на свежий хлеб с кетчупом), и когда настал конец августа, я по-прежнему ничего особенного не сделал. Но теперь они были готовы дать мне прослушать курс заново, по плану Лу Либбла и других друзей, потому как нам теперь нужно было оставить футбольную команду, да и вообще я, вероятно, не такой тупой, чтобы все не исправить. Странное дело, мне этого не хотелось.

Тем летом Саббас стал постоянщиком в моей старой банде друзей детства: Джи-Джей, Елоза, Скотчо et al., и мы даже предприняли чокнутое путешествие в Вермонт в старой колымаге, чтобы впервые напиться в лесах виски, у гранитного карьера, где купаются. У этой плавательной дыры я набрал в грудь побольше воздуху, пьяный, и занырнул глубоко, футов на 20, и остался там, щерясь в пучеглазой тьме. Бедный Саббас подумал, что я утонул, сорвал с себя всю одежду и нырнул за мною следом. Я выскочил на поверхность с хохотом. Он плакал на берегу. (Св. Савва основал монастырь шестого века, греческий православный, теперь похоронен в Храме Гроба Господня в Иерусалиме, а службу вел Патриарх Венедикт в 1965 году.) Я вкепал еще виски и схватился за деревцо высотой футов 5, обвернул его вокруг своей голой спины и попробовал вырвать его с корнями из земли. Джи-Джей говорит, что никогда этого не забудет: он утверждает, что я пытался весь Вермонт от корней оторвать. С тех пор он меня звал «Сила-есть-ума-не-надо». Покуда мы пили виски дальше, я увидел, как движутся Зеленые горы, перефразируя Хемингуэя в его спальном мешке. Мы поехали обратно в Лоуэлл пьяные и мутные, я спал на коленях у Сабби всю дорогу, а он всю ночь плакал, потом дремал.

Позднее мы с Сабби несколько раз на попутках ездили в Бостон поглядеть кино, валандались по Бостонскому Выгону и глядели, как люди ходят мимо, время от времени Сабби подскакивал и произносил обширные Ленинские речи на участке с мыльными ящиками, где вокруг тусовались голуби, наблюдая за дискутенью. Вот Сабби в пламенеюще-белой рубашке с коротким рукавом, со своими буйными черными кудрями разглагольствует перед всеми о Братстве Людей. Это было здорово. В те дни мы все были за Ленина или за кого угодно – за коммунистов, это еще до того, как мы выяснили, что Хенри Фонда в «Блокаде» был вовсе не таким уж великим антифашистским идеалистом, просто оборотной стороной монеты фашизма, т. е. какая, к черту, разница между фашистом Гитлером и антифашистом Сталиным, или же, как сегодня, фашистом Линколном Рокуэллом и антифашистом Эрнесто Геварой, или сама кого угодно назови? Кроме того, если мне можно заметить тут в трезвом настроении, что предлагал мне изучать Колледж Коламбиа в смысле этого их курса под названием Современная Цивилизация, кроме трудов Маркса, Энгельса, Ленина, Расселла, и прочие разнообразные синьки, которые хорошо смотрятся только на синей бумаге, а архитектором все время остается это незримое чудище по прозванью Живой Человек?

Кроме того, я пару раз ездил на попутках в Бостон с Дики Хэмпширом – полазить в порту, поглядеть, нельзя ли сесть на судно до Гонконга и стать крупными авантюристами, как Виктор Маклэглен. Четвертого Июля мы все отправились в Бостон и бродили по Сколли-сквер в поисках фиф, которых там не было. Почти все свои пятничные вечера я распевал все подряд песенки из оперетт, какие только есть в книжках, под яблоней в Сентервилле, Лоуэлл, с Мо Коул: и ух как же мы пели: а позже она какое-то время пела с оркестром Бенни Гудмена. Она однажды пришла меня навестить средь бела дня летом, надев облегающее платье, красное, как пожарная машина, и на высоких каблуках, у-ух. (Я в этой книжке о любовных романах много не упоминаю, потому что, мне сдается, уступать любовным причудам девушек – малейшая из моих Сует.)

Но лето снашивалось, а я так и не разобрался со своей химией, и тут настало время, когда мой отец, работавший линотипистом не в городе, иногда в Эндовере, Масс., а иногда в Бостоне, иногда в Меридене, Конн., теперь получил себе постоянную работу, сросшуюся в Нью-Хейвене, Конн., и решено было нам всем переезжать туда. Сестра моя к тому времени уже вышла замуж. Когда мы паковали вещи, я ходил, и ночил потакетвилльские звезды дерев, и писал грустные песни о том, как «соберу я свои ставки и дальше покачу». Но суть была не в том.

Однажды вечером к нам домой пришла моя кузина Бланш и уселась на кухне разговаривать с Ма среди упаковочных коробок. Я сидел на крыльце снаружи, откинувшись назад, а ноги задрав на перила, и пялился на звезды, Млечный Путь, все дела ясные. Все таращился и таращился, пока те не принялись таращиться на меня в ответ. Где это я, к черту, и что все это такое?

Я зашел в гостиную и сел в отцово старое глубокое кресло – и впал в дичайшую грезу в своей жизни. Это важно, и это – ключ ко всей истории, дорогая моя женушка:

Ма и Кузина болтали на кухне, а я грезил, что сейчас уже скоро вернусь в Коламбию на свой второй курс, из дома в Нью-Хейвене, может, возле Йейлского студгородка, а в комнате у меня мягкий свет и дождь на подоконнике, оконное стекло затуманено, и я до упора погружаюсь в футбол и занятия. Я стану таким сенсационным бегуном, что мы будем выигрывать все матчи до единого, против Дартмута, Йейла, Принстона, Харварда, Универа Джорджии, Универа Мичигана, Корнелла, всей чертовой кучи, и попадем в Розовый Кубок. В Розовом Кубке даже хуже, чем Клифф Монтгомери, я сорвусь с цепи. Дядька Лу Либбл впервые в своей жизни обхватит меня руками и зарыдает. Да и супруга его туда же. Пацаны из команды поднимут меня на руки на стадионе Розового Кубка в Пасадине и с песнями маршем понесут до самых душевых. Вернувшись в январе в студгородок Коламбии, сдав на пятерку химию, я после этого праздно обращу свое внимание на зимнюю зальную легкоатлетику, остановлю свой выбор на миле и пробегу ее меньше чем за 4 чистым (в те дни это было быстро). Так быстро, вообще-то, что я попаду в большие соревнования в саду на Мэдисон-сквер и побью текущих великих милевиков в последних фантастических рывках, сократив свой результат до 3:50 чистым временем. К этому моменту все на свете уже кричат Дулуоз! Дулуоз! А я, неудовлетворенный, праздно выхожу весной за бейсбольную команду Коламбии и бью круговые пробежки вчистую над рекой Харлем, одну или две за игру, включая быстрые отрывы от базы, чтоб украсть с первой на вторую, со второй на третью и, наконец, в кульминационной игре, с третьей до дома, вжик, скольз, прах, бум. Теперь за мной бегают «Нью-йоркские янки». Хотят, чтоб я стал их следующим Джо ДиМаджо. Я праздно отклоняю это предложение, потому что хочу, чтоб Коламбиа в 1943-м снова попала в Розовый Кубок. (Ха!) Но тогда я к тому же, в безумных полночных размышленьях над Фаустовым черепом, порисовав кругов на земле, поговорив с Господом Богом в башне готического высокого шпиля Риверсайдской церкви, повстречав Иисуса на Бруклинском мосту, обеспечив Сабби роль Гамлета на Бродуэе (сам я играю Короля Лира через дорогу), становлюсь величайшим писателем из всех, что жили когда-либо на свете, и пишу книгу до того золотую и столь проникнутую волшебством, что на Мэдисон-авеню все по лбу себя хлопают. Даже Профессор Клэр за мной гоняется на своих костылях по всему студгородку Коламбии. Майк Хеннесси, под ручку со своим папашей, с воплями подваливает к ступенькам общаги меня найти. Все пацаны «ХМ» поют на поле. Браво, браво, автор, орут они мне в театре, вызывая на сцену, где я также представил свою новейшую праздную работу, пьесу, превосходящую труды Юджина О’Нилла и Мэксуэлла Эндерсона, а Стриндберг от нее в гробу ворочается. Наконец приходит делегация жующих сигары ребят, и сцапывает меня, и желает знать, не хочу ли я потренироваться для боя в чемпионате по боксу в тяжелом весе с Джо Луисом. Ладно, я праздно тренируюсь в Кэтскиллах, спускаюсь как-то раз июньским вечером, выхожу лицом к лицу со здоровым дылдой Джо, а рефери тем временем нас инструктирует, и потом, когда бьет гонг, я выскакиваю в натуре быстро и просто так же быстро приперчиваю его мелкими ударами, да так жестко, что он прямо-таки пятится, пружинит назад через канаты да в третий ряд и лежит там в нокауте.

Я чемпион мира по боксу в тяжелом весе, величайший писатель, чемпион мира по бегу на милю, Розовый Кубок, и мне (обязанному в профессиональном футболе выступать исключительно за «Нью-йоркских гигантов») предлагают теперь все возможные работы во всех возможных газетах Нью-Йорка, и что ж еще? Кому-нибудь в теннис поиграть?

Пробудился я от этой грезы, внезапно осознав, что нужно мне только что взять и выйти опять на крыльцо и снова поглядеть на звезды, что я и сделал, и все равно они только пусто на меня пялились.