Андрей Ханжин - Рассказы Страница 17

У судьи круглое приветливое лицо и умные, а стало быть печальные глаза. В этих глазах читается, что решение в отношении моей бумаги им давно уже понятно, а постановка заседания нужна исключительно для соблюдения формы. Чёрная мантия. Настольная лампа.

Худощавый извивающийся гражданин, представившийся адвокатом. Здесь он намерен защищать мои интересы. Я вижу его впервые в жизни и думаю, вот ведь кто-то получает от государства заработную плату, защищая лично мои интересы…

И ещё один гражданин, получающий от государства заработную плату — прокурор Васюков. Белобрысый, почти альбинос, в ядовито-зелёном костюме с отливом, какие носили стиляги после XX партсъезда. Ему так не удалось правильно выговорить мою фамилию, запутался в склонениях.

Клетка за мной захлопнулась. Конвоир снял наручники, бухнулся на табурет и принялся гонять электронного червячка в мобильном телефоне. Заседание началось.

Я смотрел на деревья, которые никогда не дождутся лета, и думал о том, что я тоже похож на дерево, растущее в тюремном дворе, что вот бьюсь я за своё лето, за приближение освобождения… Но свобода — абстракция, выраженное нечто. Свобода — как цель, ради которой стоит биться, но что с ней делать, добившись? Шесть с половиной лет позади. И я уже забыл, что значит жить без конвоя. Вот эти люди в зале… У них завершается рабочий день и они пойдут… куда? Зачем? Ещё пять лет впереди. Шестьдесят месяцев. Женщина за это время может выносить семерых детей, одного за другим. Зачем? Грустные деревья, обрез серого неба за ними, монотонный голос судьи, зачитывающего постановление.

«…жалобу удовлетворить в соответствии… заменить колонию особого режима на колонию строго…»

Лестница вниз. Камера. Две сигареты подряд.

«Киреев форевр».

Крымак

Я знал человека, у которого в минуту ярости выцветали глаза, из янтарно-карих они превращались в водянисто-серые, как у хищной рыбы. Так человек становился акулой.

Имя ему было Андрей, прозвище — Крымский.

Действительно, родом он был из Симферополя и, судя по внешности, в крови его была дикая татарская примесь. Среднего роста, чуть неуклюжий, косолапый, немного лишнего веса, на пузе татуировка, изображающая мучение грешников в аду, в общем — обыкновенный с виду человек.

В Березанский лагерь он прибыл в начале 1992 года. Близкие, те, с кем он делил свой хлеб, звали его Крымак — кстати, одно из имён хазарского дьявола, хотя близкие вряд ли знали об этом. Просто Крымак — житель Крыма.

История его преступления такова.

Будучи в Киеве, Крымак познакомился, случайно, где-то в городе, с привлекательной девушкой. Барышня была замужем, но Крымский этого не знал. Просто девушка понравилась. И он пригласил её вечером в ресторан. Ну куда ещё заезжий гангстер может пригласить даму — разумеется в самый бандитский киевский ресторан под названием «Киевская Русь».

Конфликт случился немедленно. Слишком красивая девушка. Слишком уверенный в себе кавалер. Напивающиеся за соседним столиком бандиты решили ангажировать даму на танец. Понятно, в какой форме. Танец — предлог, конечно. Пробивка на душевную вшивость. Согласится мужчина уступить свою даму или нет… Дальнейшие события зависели от этого решения.

Очень вежливо Крымский попросил оставить их в покое. Братки сочли вежливость за слабость. Начали по привычке хамить. Кто-то схватил девушку за руку и поволок из-за стола..

Крымак ударил ровно два раза. Точно в две рожи. Первый скончался на мете, до приезда скорой. Второго так и не смогли откачать в реанимации. Два трупа — девять лет строгого режима за нанесение тяжких телесных, повлекших за собой смерть.

Через месяц, после прибытия в лагерь, его вызвали на краткое свидание. Крохотная будка, разделенная оргстеклом и решёткой. За стеклом, по ту сторону, сидела та самая девушка. Речь её была проста и сводилась к следующему: с мужем она уже развелась, заявление на вступление в брак с Крымским уже подала руководству колонии. Всё верно. Множество женщин сходят с ума от тоски в окружении странных существ мужеского пола. Теряются и тлеют. И если однажды, хотя бы одной из них повезёт встретить настоящего мужчину, то счастливица наконец-то находит и в себе настоящую женщину! И не имеет значения, где именно находится мужчина — на войне или в плену. Главное, чувствовать силу. Всё остальное не имеет значения. Всё остальное — чушь, ничто.

Крымский оценил поступок настоящей самки.

Расписались.

В то время за Березанским лагерем смотрел некто Валера Жид. Коротко пообщавшись с Крымским, Валера сказал своей свите: «Либо это величайшая сука, либо настоящий воин».

Крымак оказался воином. И тот, кто хочет быть воином, сам должен стать войной. Воин дерётся только за собственные интересы. Крымский не ввязывался ни в какие лагерные разборки, не блистал красноречием на сходняках, но очень скоро поставил себя так, что без его участия не мог решиться ни один значимый вопрос. И даже само его нахождение в зоне, как-то неприятно тревожило граждан с запятнанной совестью. А Крымак лишь усмехался, курил план и с утра до ночи лупил в грушу в дальнем бараке, именуемом развалинами.

После освобождения Валеры Жида, подъехавшие к лагерю воры предложили Крымскому стать смотрящим за зоной. Но он отказался. Воры недоумевали: такое доверие! Крымский ответил, что в гробу он видел их вместе с их доверием. Воры решили: «Беспредельная рожа». Кто-то между прочим, вспомнил, что ещё на малолетке ходил за Крымским человечек, специально предназначенный завязывать ему шнурки, если развяжутся. Точно: отморозок. И поставили за лагерем послушного наркомана.

Но ни один значимый вопрос всё равно не решался без участия Крымского. Причём слово его всегда было окончательным. Он усмехался лишь и коноплю покуривал. Война не терпит суеты. И только «Пикник» в плеере.

Война не терпит суеты. А жизнь тем и занимательна, что коротка. Поэтому тот, кто чувствует эту скоротечность, не разменивается на мелочи, не рассыпается в разные стороны, как разорванные чётки, а терпеливо ждёт момента, который предоставит ему возможность показать всё, на что он способен. Бой — как единица измерения бытия. И ожидание боя — это не пассивное ничего неделание. Оставаясь собой и только собой, всякий воин неминуемо вступает в конфликт с окружающим миром. Воин всегда не от мира сего, никто не знает, что у него на уме, он одиночка, потому все его действия непонятны стадным животным. Тупым стадным животным. А всё непонятное вызывает у тупости невыносимую агрессивную зависть. Жизнь ещё и этим вот занимательна.

Так и Крымак — само его существование вызывало у некоторых авторитетных граждан отчаянную завистливую агрессию.

Сначала шептались по каптёркам. «Мы киевские, местные, чего это нас какие-то крымчане жизни учат». Вскоре перешли от шушуканья к подстрекательству — лагерное большинство-то из Киева. Ничего конкретного они предъявить Крымскому не могли, а значит, сошлись на абстрактной формулировке — «беспредельщик», хотя никто на себе этого самого «беспредела» ещё не испытал. Восстание возглавил некто Кабан, известная в украинских лагерях личность. Прирождённый переворотчик. Беда была в том, что шептались и подстрекали чрезвычайно долго. Так что к моменту принятия решения — гасить Крымского и тех, кто с ним — о заговоре и даже о часе икс было уже известно и Крымскому и «тем, кто с ним».

Пресловутый «час икс» пришёлся на 16 февраля. В означенную ночь в бараке № 15 собралось человек шестьдесят «гасителей». Все с безупречной арестантской биографией: налётчики, мокрушники, за чем-то ранее смотрящие, общаки контролирующие, кичи и крытые прошедшие. Кто с пикой, кто с арматурой. Оговаривали последние детали: как именно мочить Крымского.

Крымак сотоварищи — всего человек восемь — расположились в четвёртом бараке. Удобно: вход в сектор хорошо просматривается, так что внезапное нападение исключено. Пассивное мужичьё, предчувствуя бойню, разбрелось по соседним баракам. Шныри и завхоз заперлись в подсобке. Ночь. Прожектора режут центральную аллею. Компания Крымского демонстрирует равнодушие к происходящему. Вадик и Геша записывают терц. Москва валяется на шконоре с плеером в ушах. Липко и Олег жарят картошку. Тур и с ним ещё двое, по очереди режутся в Nintendo.

Вдруг — Крымский пропал… Вышел типа поссать и исчез. Но в сектор не входил никто и никто из сектора не выходил. Всё как на ладони. Искать нелепо. Пропасть здесь, в пределах здания, некуда. Значит, знает человек, что делает.

А сделал он следующее.

По предзоннику, мимо автоматчиков прошёл к пятнадцатому бараку, где заговорщики воодушевлялись, перемахнул забор, поднялся по ступенькам, открыл дверь и вошёл в помещение. Один.

Немая сцена.

Шестьдесят шакалов, намерившихся загрызть одного волка, застыли. И, пожалуй, застыли в ужасе. Вот он, волк — сам пришёл.