Сергей Коровин - Прощание с телом Страница 17

А что это значит, я говорить не хотел, но Борьке-Паршивцу можно было не отвечать — не затем он задает вопросы, мы с ним обнялись, похлопали друг дружку по лопаткам — я про себя отметил, что за годы, которые мы не виделись, он совершенно не поправился, такой же дохляк, и решил, что, поскольку от него так просто не отделаешься, можно все-таки пообедать у тети Вали. Надо же с ним что-то делать, и потом, с его появлением паника моя прекратилась сама собой, мир перестал быть шатким, будто его укрепили хорошим гвоздем. Нет, я не собирался отступать от намеченного, просто включил в него один из пунктов пансионатского распорядка — обед. Время почти соответствовало. Ну и немного пива.

Мы сели за столик на открытой террасе над обрывом, с чудным видом на водокачку, на устье Рассони за плесом, на редкие ватные облака.

«Шаляпин с Коровиным над Волгой, — сказал Борька, оценив панораму. — Сейчас закажем горячий калач, белужьей икры и самовар. Эй, услужающий! Ты, кстати, кем сегодня будешь: первым или вторым? Выбирай».

А что мне было выбирать, я знал этого фигляра еще с его пяти лет, они жили напротив, он без конца развлекал нас какими-то сомнительными куплетами типа: «Папа наш давно в командиро-воч-ке, и не скоро будет дома он. А когда приходит дядя Во-воч-ка, мамочка заводит патефон», и так далее — ария младшего сына из оперы «Трудное детство». За это и все остальное его в отчем доме звали Паршивцем, а мы — Шаляпиным. Репертуар его был неисчерпаем, и мы только диву давались, откуда маленький мальчик набирается глупостей: не мать же с бабушкой сочиняют ему «Пошла я раз купаться», или «Томатный сок»? Не иначе, думали мы, к ним и вправду заходит некий весельчак и балагур, с которым мама танцует ночные фокстроты в лунном саду. А пока дети не спят, он играет им на рояле и поет всякие песенки, не вынимая изо рта папироски: «Тра-та-та, тра-та-та в синем море, тра-та-та, тра-та-та на просторе, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та!» — наверно, бывший моряк. Пианино у них время от времени брякало по вечерам, впрочем, у нас тоже, но утром и днем. И мы жалели его — этого несчастного сына легкомысленной матери, никогда не прогоняли, хотя совершенно непонятно, почему он за нами таскается хвостом: наших увлечений Паршивец никоим образом не разделял, а мы копали патроны, собирали на пляже стеклянные шары, исследовали явления заката над морем и тумана в пойме, строили флюгера. Похоже, из-за Аньки — в ее присутствии он даже переставал кривляться.

«Как — замуж вышла? — вытаращился Борька, когда я попытался объяснить ему странности Анькиного поведения. — Не может быть! Я же ее совсем недавно видел — лет семь, или сколько, перед отъездом, — у нее и в мыслях такого не было!» Ну да, не было! Да уже, наверное, десять лет назад она всех называла по имени своего научного руководителя — Николаями Васильевичами, тоже была неадекватная и водку пила без закуски, мы с тем же Бориской еще над ней прикалывались, называя друг друга Колями. «Фу-у, дураки какие», — сердилась она, а мы отвечали: «Отнюдь, лишь бы вам было удобно, сударыня!»

«Понятно, в общем: в этом доме жил Радищев, а теперь — Лука Мудищев! Ну, раз так, — сказал Борька, — тогда я начинаю себя губить. Зачем жить, когда ничего не светит? Смотри, что у меня есть, купил в дьюти-фри, исключительно для нее, хотел посвататься, — и выволок из внутреннего кармана жилетки здоровый ботл. На этикетке стояло: Poteen, 140 pruf. — Помнил ведь, что она виски любит, собрался было взять гленфидиш сингл, но этого добра и у нас хватает, а такого — хрен найдешь. Давай стаканы!»

Я посмотрел на солнце: было от силы начало четвертого, я еще толком ничего не ел, подумаешь, какой-то салат и три ломтика копченой форельки — то есть практически ничего, а потому я, на правах старейшины, распорядился по-своему: идея хорошая, но сначала примем на зуб, тяпнем по стопочке-другой-третьей чего-нибудь нашенского, а эту — уже на сладкое — со льдом, с сигарой. И Бориска согласился, поворчал, но согласился, потому что тоже сообразил простую вещь: ну выхлебаем мы эту ваксу за полчаса, ну — за сорок минут, и что потом? Будет всего пятый час — вся жизнь впереди, второй такой семидесятиградусной игрушки у нас нет, и нам придется догоняться обычной, то есть пойдем на понижение, а это никуда не годится. Мы так не делаем, точно так же, как не останавливаемся на полдороге.

«Ну, ты там не спеша приходи в себя, — мысленно обратился я к своей возлюбленной куропаточке, — а мы тут чего-нибудь перекусим — у меня почему-то после излишеств зверский апетит, — и я приду к тебе под крылышко. Смотри, не шали без меня. Знаешь, давай отныне все удовольствия делить поровну, а в разлуке себя изнурять». И я попросил себе уху из миноги с кислой капустой, поросячьи ножки с горохом и салаку в молоке. Борька же, очевидно, приняв мой выбор за жест политкорректности и не желая отставать, потребовал копченого угря, кровяной колбасы, местной водки, от чего даже у меня побежали мурашки.

В следующий раз я обнаружил солнце уже в районе маяка, его синеватая плоть суетливо приседала за ивы, над ним висел багровый полог грозового фронта. Я протянул руку к кофейной чашке и отпил остывшей жижи. Пир был в самом разгаре: я насчитал штук шесть початых бутылок всевозможных напитков, самым безобидным из которых выглядел ополовиненный Гордон. Разгоряченный Бориска поглаживал разведенные колени хохочущей пухленькой шатеночки, устроившейся с ногами в пластмассовом кресле боком к столу с нашей бутылочкой Poteen в мягких ручках, а длинная узкая брюнетка с мальчишеской стрижкой — напротив меня — с деланым равнодушием нюхала коньяк и косила на них злыми глазками сквозь маленькие золотые очочки. «Твой Коровин проснулся», — сказала она, явно желая отвлечь приятельницу, и ее голос показался мне знакомым. «Ну, наконец-то, — живо откликнулась та и, повернувшись ко мне и состроив серьезную мину, заворковала с блядским московским наездом: — А скажите мне, знаменитый Коровин, как это вам удается… и вообще, откуда такие печальные глаза? Нет ли в вашей жизни какой-нибудь тайны? Расскажите о себе: кто вы, загадочный Коровин?»

Кто? Я бы этой суке, конечно, сказал: кто тут в пальто, как это принято в таких случаях, — терпеть не могу салонных прошмандовок, но Борька меня опередил: «Мы — Николай Васильевич! — вдруг объявил он и пояснил: — Понимаете? Мы — одно лицо. Когда наши близкие убедились, что мы — Николай Васильевич, то они, чтобы не путать нас, его назвали Коровиным, а меня — Шаляпиным! Это так просто! А тайна жизни у нас такая: мы очень одиноки, особенно я». — «Ты мне уже об этом говорил два раза, — погрозила ему пальчиком пухленькая. — Не мешай, что ты не даешь человеку слова сказать, пусть сам, мне интересно, он же пи-са-тель, он средоточие русской души, где его волнующий логос?! У меня надежда тает. Не дуйтесь, гениальный Коровин, давайте выпьем ирландской самогонки, а потом я возьму у вас интервью. Пустите, Шаляпин!» — при этом она сбросила Борькины лапы, шарившие в поисках радости выше известного предела, выбралась из кресла и, навалившись на стол, приблизила ко мне свою круглую мордочку. На меня повеяло мокрым ветром, будто где-то внизу, по речке, прошел шумный шквал.

Я вздрогнул, огляделся и увидел то тут, то там отблески молний над вересковой пустошью. Что за блядство? «Эй, ответьте, если вы способны»… — заорал я не своим голосом и тут же у меня над головой раскололся черный гром. Эти дико захохотали, а потом, успокоившись, пухленькая сказала, кивнув на меня длинной: «Молодец! Какая отточенность слова! Действительно, великий литератор! Давайте выпьем за него». Я помотал головой, из последних сил сопротивляясь тьме, медленно расползающейся во внутричерепном пространстве, и прошептал: «Кто вы? Кто ваши родители?»

Я машинально проглотил налитое мне ведьмами зелье. Оно было дьявольски крепкое, но вкусненькое — слабенький такой, миленький привкус первачка, насколько я разобрал, потому что махнул залпом граммов, наверное, сто. Длинная прищурилась в мою сторону своими злыми очочками и процедила сквозь зубы: «Здоровенный какой, ненавижу!» Вокруг хлынул дождь. «Ухнула жаба. Летим!» — взмахнула рукавами пухленькая, и все стало меркнуть. «Сама ты — жаба, — равнодушно проговорила из темноты ее длинная подружка, — опять за свое. Ты мне что обещала, вспомни?» — «А ты мне что обещала? — в тон ей ответила пухленькая. — Вот и давай без сцен. А то заладила: ненавижу, ненавижу. Не прикидывайся аутичной, как можно не полюбить такого зайку? Хочешь быть его музой? Ты же хотела, или передумала, а? — захихикала она и пропела: — Ох, называют меня все фригидною, для чего же он ходит за мной…» — «Какая ты сука, Элла, какая ты гадина!» — обиделась длинная.

А меня поразила догадка: Элла! Знакомое имя — вот что значит вовремя тяпнуть добрую стопку, она отлично прочищает мозги, — значит, это те, вчерашние безнадежные девки, я вспомнил их, и сегодня, кажется, уже видел: не то в холле пансионата, не то на базаре, не то в супермаркете — поселок-то маленький, только вчера их было трое. Или сколько? Не вижу! Держись, Шаляпин, у меня вылетели предохранители.