Уилл Айткен - Наглядные пособия (Realia) Страница 17

Пропитанный слезами платок накрывает мой лоб.

9 Драгоценная жемчужина*

В приемную выскакивает доктор Хо. С воротника его красновато-лилового смокинга свисает пурпурный шарф.

– Молодая леди, – бормочет он и исчезает.

Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на него, и на мир. Когда это я была молода? Когда это я была леди?

Японка, сидящая на соседнем стуле, с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, решила, что это он про меня. Тыкает острым пальцем мне под ребра.

* Аллюзия на Матф. 13, 45-46.

Вяло перемещаюсь мимо регистраторши со множеством коротких косичек и в смотровую, рассчитывая обнаружить, знаете ли, нормальный врачебный кабинет – крохотные белые кабинки, уединение и конфиденциальность, исповеди шепотом и заученные наизусть ответы, бледные резиновые перчатки. А получаю партитуру Баха, включенную на полную громкость, так, что потрескивают динамики и дребезжат расставленные на каминной полке безделушки, и просторную комнату, поделенную на четыре части колыхающимися белыми занавесями. За марлевой тканью слева в кресле развалилась старуха, на коленях – открытая книга, затянутые в чулки ноги – на деревянной скамеечке. За занавеской справа громадное пузо вздымается и опадает в такт с механическим храпом.

Доктор Хо исчез за развевающимися завесами. Разглядываю бенинские племенные маски, развешанные по стенам, огромное, вручную раскрашенное фото Риты Хейворт* в тяжелой золотой раме над камином. На ней – длинные черные перчатки и игнорирующее силу тяжести платье из «Джильды». Благодаря сделанной вручную ретуши кожа ее напоминает старинную слоновую кость, и с глазами что-то странное – уж не различаю ли я, часом, лишнюю складочку эпикантуса?

В дальнем конце комнаты шумит вода в туалете, распахивается и вновь закрывается дверь. Доктор Хо раздвигает прозрачные занавеси точно туман, подлетает ко мне, хватает меня за локоть и впивается в него пальцами.

– О, как плохо, – сетует он, – очень-очень плохо. – И ведет меня – а руки у него чуть влажные – сквозь завесы к смотровому столу, обитому бледно-зеленым винилом. Накрывает стол белой фланелевой простыней, усаживает меня. Чуткие руки – на моих коленях. – Как давно вы болеть?

* Хейворт Рита (наст, имя Маргарита Кармен Кансино, 1918- 1987) – американская танцовщица и актриса, в 40-е гг. снималась в амплуа мелодраматических героинь.

– Да на самом-то деле я не больна. Просто голова ноет, и… и какое-то кожное раздражение. Думаю, может, фурункул.

– Голова болеть – весь организм болеть, – поправляет он. – Символ дисбаланса в система, то да се. Мой отец бывать доктор покойной вдовствующей императрица Китая. О, вот у нее голова быть… – Следует пространный анекдот про черную жемчужину, каковую вдовствующая императрица не то отхаркнула, не то, наоборот, проглотила на смертном одре. Доктор Хо становится то более, то менее вразумителен, в зависимости от того, забавляют его излагаемые события или шокируют. Пересказывая забавный эпизод, он хихикает, при скандальном – понижает голос до шепота. Как полагается приличной иностранке, я киваю и улыбаюсь – дескать, все понимаю, – забывая, что и он здесь – чужой.

Когда он вроде бы слегка успокаивается – я так и не поняла, это он или его отец служили покойному императору Китая в местечке под названием Манч-жоу-Го*, – я указываю пальцем на собственный отнюдь не венценосный лоб.

– Вот здесь пульсирует.

Он сосредоточивается на точке чуть выше моих глаз и посередке. Его длинные седые волосы, задевающие пурпурный шарф вокруг шеи, падают на один глаз.

– Очень странно. – Он ощупывает мой лоб. – Точно большой прыщ, только никакой прыщ нет, то да се.

– Иногда еще выделения бывают, – сообщаю я.

– Выделения?

* Марионеточное государство, созданное японцами в марте 1932 г. на территории захваченной ими Маньчжурии (северо-восточная часть Китая).

– Ну, вроде… как слезы.

– Может, ваш третий глаз грустный. Мы стимулировать эндорфины, вы чувствовать лучше. Может, не сразу. – Он тянется к маленькой стеклянной коробочке. – Как часто вы приходить?

Я в растерянности.

– Сколько раз вы приходить на прием?

– А сколько нужно, как вы считаете?

– О, – доктор Хо резко встряхивает головой, – два-три раза две неделя, потом будем посмотреть. – Снимает крышку со стеклянной коробочки. На ватной прокладке – четыре тонкие серебряные иголки. – Вы столько много раз заплатить?

– У меня бабла – жопой жуй, – заверяю я. Когда мистер Аракава нанял меня на работу в школу «Чистых сердец», он вручил мне в офисе коричневый бумажный конверт, битком набитый пачками банкнот по 10 ООО иен. Наверное, компенсация за малыша Нобу.

Теперь озадачен доктор Хо.

– Жопой жуй? Это как в туалете?

– Ну, то есть я богата.

– Но вы артистка? – уточняет он, смазывая мне лоб спиртом.

– Вроде того.

– Значит, артистка, даже если богата. Иногда бывает. – Он вводит первую иголку. Немножко щипет, но на самом деле боли нет, только ощущение того, как она пронзает слои кожи, жира, мышц. В голове у меня что-то вспыхивает; я вижу, как иголка медленно входит в плоть.

– У меня есть постоянная работа, – поясняю я. Доктор Хо втыкает мне в лоб вторую иголку.

– Школа «Чистых сердец». – Он сгибается вдвое, хлопает себя по ляжкам. – Забавное место – девочки одеваются в мальчики, то да се. Вам нравиться?

– Мне нравятся деньги.

– Вы платить мне много. – Он сгибается еще ниже и загоняет иголку мне в голень.

– А это зачем?

– Стимулирует либидо. Вы платить много сейчас, чем больше приходить, тем меньше платить.

– С либидо у меня все в порядке. А если я стану приходить достаточно часто, вы станете платить мне?

Ему это по душе – перекидываться шутками с рослой, развязной девицей.

– Мы оба платить, – радостно сообщает он. – Когда в последний раз трахаться?

– Не так давно. – Я уже порываюсь добавить «то да се», но Япония помаленьку учит меня сдержанности.

– Как давно?

– Не помню. Пару недель назад.

– Не есть хорошо. Свет гаснуть, если не трахаться все время. Так случиться с Рита Хейворт, Она делается старой, красота уходить, то да се, перестает трахаться, свет гаснет, точно свеча под ураганом. Не есть хорошо. Для артистки трахаться – номер один.

Порываюсь было спросить, откуда ему известны подробности личной жизни Риты Хейворт, однако в голову приходит вопрос получше.

– А что номер два?

– Какать номер два для артиста, – не моргнув глазом, отвечает доктор.

Могла бы и сама догадаться.

– Когда последний раз какать?

– Сегодня утром.

– Пахнет хорошо?

– Довольно пикантно.

– Что есть пикантно?

– Ну, богатый запах. Он хлопает в ладоши.

– Ха! Это есть очень хорошо. Богатая леди, богато какает. Хорошее будущее для вас, Луиза.

Он вскакивает на ноги и принимается играть с моими волосами. Руки чешутся хорошенько ему врезать, больше всего на свете терпеть не могу, когда лезут мне в волосы. Вот только с его стороны это исключительно по долгу службы: четвертую иголку он погружает мне в ухо.

Доктор Хо колдует с машинкой, с виду смахивающей на стереоусилитель. Из спутанного клубка проводов извлекает четыре черных зажима-«крокодильчика» и прикрепляет их к воткнутым в меня иголкам. В одной руке он держит черную коробочку, вроде пульта управления от старинной игрушечной железной дороги. Поворачивает одну ручку, и в ухе у меня возникает легкое покалывание. Еще одна ручка – и каждые две секунды в голень мою впивается насекомое. Последние две он поворачивает до предела, и на лбу моем крохотные ножки отплясывают танго, туда-сюда, туда-сюда, шаг-шаг-поворот.

Придерживая меня за плечи, доктор осторожно укладывает меня на спину.

– Хотите гусиный подушка?

Качаю головой. Хочу пустой потолок, хочу белые завесы, хочу, чтобы Рита Хейворт оберегала мои сны, танцуя танго в черных перчатках. Еще одна великанша. Или нет? Уж экран-то она весь заполняла. Вдруг вижу ее отчетливо, как наяву, даже с закрытыми глазами, между нами – только завеса, и даже этого нет, потому что ее лицо уже на… нет, в завесе, а вовсе не за нею. Я бы сказала, что в мыслях у меня полная ясность, в жизни такой ясности не было, вот только сказать так – значит не сказать ничего. И, однако, дело не в мыслях, это мои глаза, даже если быть того не может, потому что они закрыты. И все-таки я вижу. Нет, не заурядные, повседневные вещи. Если не считать Риты Хейворт, как будто она была когда-то повседневной и заурядной. Я вижу воздух и свет – я знаю, что все это видят, но я вижу, как они перетекают друг в друга, точно складки переливчатой ткани, как если бы и воздух, и свет были прозрачными, но твердыми, как заливное, только не трясущееся. Новый мир застыл в неподвижности, я – заключена внутри шара. О ярчайшее из светил! Я – внутри воздуха, света и тепла. Кожа у меня тоже превратилась в желе, абсолютно прозрачное. Казалось бы, сущий кошмар, вот мой завтрак перистальтически продвигается по кишкам, и в то же время ничего ужасного в том нет, ведь я вижу, что все это – часть перламутровой, гармоничной сферы и того, что за нею…