Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев Страница 17

– Не вопрос, – согласился он.

– Я надеюсь, это не очень помешало вам… ну, то есть, коллеге вашему, вчерашнему. Ну, в смысле, короче, надеюсь, у него не было особых… как это?

– Неприятностей? – уточнил продавец.

– Да, – кивнул я.

– Да не, – он покачал головой.

Я протянул ему сто рублей, он сунул деньги в карман.

Я посмотрел на кассу.

– За уценёнку чеки не выписываем, – сказал он.

– Да мне и не надо, – сказал я.

Я помнил, что диски стоили по тридцать рублей, а значит за три диска – девяносто рублей.

Я постоял ещё пару секунд, ожидая, что он вспомнит про сдачу. Но вместо этого он наконец спросил:

– Ещё что-нибудь?

– Да, вы знаете, наверно, нет, – ответил я.

– Ну тогда хорошего дня!

– Спасибо. И вам.

Я выходил из магазина с каким-то пакостным чувством незавершённости. Вроде бы я сделал доброе дело, а всё равно я не чувствовал, что сделал что-то правильное. Чтобы отделаться от этого ощущения, я, проходя мимо мусорки, бросил в неё «Лигу выдающихся джентльменов».

Так, впервые в своей жизни я совершил преступление и декриминализировал его.

Когда я был в шестом классе, к нам пришёл Серёжа Зеведеев. Это был тихий домашний мальчик. Его растила мать-одиночка… до тех пор, пока не попала в больницу с онкологическим заболеванием. У Серёжи была ещё бабушка, однако она была уже дряхлой старушкой, и ей едва хватало пенсии на еду и лекарства. Она была уже настолько плоха, что не могла навещать Серёжу, когда его увезли в детский дом. Сначала он сам часто ездил к ней в гости, но со временем его визиты становились всё реже, а потом и вовсе прекратились.

Когда Серёжа только пришёл, он с уверенностью повторял, что скоро его мама выйдет из больницы, и тогда он вернётся домой – на Петровско-Разумовскую. На каждой перемене Серёжа повторял эту фразу, вставляя её к месту и не к месту, но спустя две недели слово «скоро» исчезло из этого заклинания. Шло время, мама продолжала лежать в больнице, а Серёжа жил в детском доме. И однажды в его магической фразе произошла новая, совсем, казалось бы, незначительная метаморфоза: союз «когда» уступил место междометию «вот». «Вот моя мама вернётся из больницы…» – говорил теперь Серёжка Зеведеев. Говорил, правда, уже не так часто: раз в день, раз в два дня, потом раз в неделю… через два с половиной месяца после перехода в наш класс Серёжка перестал вспоминать, что где-то у него есть мама, он больше не говорил о её возвращении.

Когда Серёжка пришёл в наш класс, он выглядел воспитанным, слегка подавленным и забитым, редко улыбался, говорил вежливо и вёл себя очень скромно. Потом он начал шутить – похабно, скабрезно и очень жестоко. Он без стеснения обсуждал девчонок нашего класса, употребляя слово «пизда» в прямом смысле. Несмотря на то, что все мы в шестом классе уже перестали ругаться матом и начали на нём разговаривать, это слово употреблялось больше для образования многочисленных производных – само по себе оно казалось мне (и до сих пор кажется) слишком уж грубым. Серёжу это не волновало. Он смеялся над девчонками, над их женственностью и непорочностью.

Думаю, этим он хотел продемонстрировать свою удаль, но встретил непонимание. Если вначале я и некоторые мои одноклассники, не лишённые милосердия, относились к новичку с известной долей сочувствия, подобные выходки быстро отвратили его от нашей компании. Однако это словно не волновало его: Серёжа никого не любил, ни с кем не дружил и никому не нравился.

Это сыграло против него: однажды, когда мы переодевались перед физкультурой, Петя Рыбаков сказал Серёже, что тот занимает его место на лавке, – обвинение более чем надуманное, так как на одной лавке переодевалось обычно человек шесть одновременно. Серёжа совершенно справедливо предложил Пете переодеться на другом конце лавки.

– Да ты чё, думаешь, я буду переодеваться на одной лавке с чуркой? – спросил Петя.

Серёжа был кареглазым, черноволосым и загорелым, слегка походил на цыгана Яшку из «Неуловимых мстителей», но определённо был русским. Так или иначе, он не стал возмущаться и просто сказал:

– Иди на хуй.

– Ты чё сказал?

Далее где-то с минуту ребята обменивались любезностями, до того банальными, что совершенно не хочется приводить их здесь. Любезности эти, как обычно, привели к тому, что пацаны вышли из раздевалки «разобраться», а все остальные дружной гурьбой высыпали «позырить». Драка длилась одну секунду: Петя толкнул своего противника, а потом со всей силы ударил ему ногой в пах. Серёжа согнулся от боли. Петя продолжал говорить ему какие-то оскорбления, из всего, что было им сказано, мне запомнились лишь слова «говнюк детдомовский».

– Зря ты так, – сказал я.

– Да пошёл он на хуй! – ответил Петя. – Понял, мудак детдомовский? Пошёл на хуй!

В этот момент подошла Елена Сибиряновна, учительница физкультуры, отчитала Петю, обняла Серёжу и увела его в зал. Мы все стояли и обсуждали случившееся. Хоть Петя и был неправ, Серёжу не любил никто, и никому не было жалко его. Даже Семён Золотов, собиравшийся пойти в туалет, не упустил случая обсудить драку. Через пару минут Елена Сибиряновна вышла. Она хотела сказать что-то Пете, но тут как раз прозвенел звонок, и мы вошли в зал.

В конце урока Семён попросил разрешения выйти.

– Терпи, Золотов, до конца урока десять минут!

– Но мне очень надо! – взмолился он.

– Надо было на перемене идти, а не смотреть, как другие дерутся, – сказала Елена Сибиряновна.

Семён молча продолжил заниматься.

Через минуту он, уже никого не спрашивая, спешно направился к выходу.

– Золотов, ты куда? – крикнула ему вслед учительница, но тут же замолчала: на месте, где стоял Семён, красовалась лужа малоприятного содержания.

На пару мгновений в зале повисла тишина, которая прервалась криком Яшки Алфеева:

– Золотарь обоссался!

Елена Сибиряновна громко свистнула и объявила занятие оконченным.

Выходя из зала, я обернулся на лужу и сказал Яшке:

– Видал? Как ветром сдуло! Только мокрое место осталось.

Дружно смеясь, мы вернулись в раздевалку, где обсуждали, как Семён подмочил репутацию, и никто не вспоминал о ссоре Серёжи с Петей. Сам Серёжа громче всех обсуждал, до чего нужно опуститься, чтобы вот так взять и обоссаться на глазах у товарищей и перед «тёлками».

Следующим уроком была биология, которую вела наша классная руководительница Нина Фёдоровна. Как и следовало ожидать, Семёна там не было. Как и следовало ожидать, вместо того, чтобы объяснять устройство пестиков и тычинок, классрук прочитала нам длинную лекцию о товариществе, которой позавидовал бы сам Тарас Бульба. Однако биологичка уступала казаку в красноречии, и потому до конца учебного года мы постоянно поддразнивали Семёна.

И больше всех над ним стебался Серёжка Зеведеев. Он в принципе не упускал случая сделать кому-то больно или неприятно. Помню, в конце четвёртой четверти у нас был урок английского языка. Класс, как это всегда бывает, был разделён на две группы, одна из которых всегда обгоняет в программе другую. Я был в сильной группе, и в тот день, когда наша учительница заболела, мне было решительно нечего делать на уроке другой группы, поэтому мы болтали на задней парте с Филиппом. Класс был до того маленький, что приходилось сидеть по трое за одной партой. Учитывая, что урок был последним, это было верхом идиотизма, однако отпустить нас домой было выше понимания учителей, которые «несли за нас полную ответственность» в учебное время. Третьим за нашей с Филиппом партой сидел Серёжка Зеведеев, который хотел принять участие в беседе, хотя нам это было неинтересно. В какой-то момент Серёжа разозлился и ударил Филиппа.

В момент удара в глазах Серёжи было столько ярости и свирепости, что мне стоило большого труда спросить у него, не охуел ли он.

– Чё? – спросил он.

– Ты что делаешь?

– Тебя ебёт?

– А тебя кто ебёт?

– Я тебе